Однако этим утром я уж точно не фантазировал. У меня были свидетели, имевшие такую же возможность наблюдать бродягу, дряхлого, замызганного, оплакивающего сбежавшие пластинки. Я направляюсь к нему. Спускаюсь по лестнице с набережной, Юра велит мне остановиться, я молча продолжаю спускаться, пересчитывая ступеньки своими неуверенными ногами; подхожу к старику и опускаюсь рядом с ним на колени посреди музыкального кладбища.
Это очень старые пластинки, еще на семьдесят восемь оборотов, толстые и хрупкие одновременно; диски оказались разбитыми, став острее бритвы. Зачем их собирать? На современных проигрывателях нет такой скорости. Разумеется, не обращаясь к бродяге, который все равно бы меня не понял, я заметил себе в утешение, что невелико горе лишиться пластинок, которые не на чем слушать. Я поднял пустой конверт и сказал, прочертив на нем ногтем длинный минус: «Нитшево, ноу мюзик», но он в ответ гневно помотал головой, указав на не замеченную мной коробку, стоявшую возле самого парапета. Он возмущенно замахал руками, как еще не научившийся летать орленок крыльями. Я без труда поставил его на ноги, подхватив под мышки: он тянул едва на сорок килограмм. Его когтистая лапа жадно вцепилась в мой локоть и подтолкнула в сторону короба. Гам оказался граммофон. Треснувший раструб был замотан проволокой. ( Гут я испытал жгучий стыд, сообразив, что он вовсе не бродяга, в отличие от его дисков, и что именно из чувства собственного достоинства, которого я в нем не предполагал, он оплакивал судьбу разбившихся пластинок.)
Он знаком показал мне, что хочет найти нужный диск, который сразу отыскал, хотя они выглядели одинаковыми; он нацелил толстую иглу и осторожно, плавно завел граммофон. Машинка выдала нечто помпезное, со струнными и медными, заплутавшимися меж хрипов. (Сейчас, задним числом, я убеждаю себя, что узнал Прокофьева, назойливый марш, постоянно преследующий Монтекки и Капулетти в их неисчислимых бедствиях и горьком раскаянии. Я даже и вообразить себе не могу иной мелодии, кроме этой, роковой,)
Я разглядывал старика с его кустистыми бровями и глазами встревоженной птицы, которые испуганно заморгали, пораженные лучом восходящего над рекой солнца. Воздев длань, он изрыгнул проклятье, но как— то вяло, без энтузиазма, будто уже утерял свою ненависть к мирозданию. Он даже не выкрикнул, а, скорее, пробурчал два-три бранных слова, словно лишь для того, чтобы убедиться в собственном существовании.
Сначала я увидел ноги, четыре ноги в черных сапогах, с такой силой врезавших по граммофону, что тот перевернулся. Потом штаны из дерюги с безупречной складкой; потом портупею, туго схватившую китель; и, наконец, на верхушке — фирменную милицейскую фуражку. Я робко надеялся, что, может быть, это служащие морской таможни или морячки балтийского флота, просто алкаши, отирающиеся тут без дела после ночной пьянки. Однако оба выглядели хорошо выспавшимися; усы были аккуратно расчесаны, у них был суровый взгляд людей, отвыкших смеяться. Старик весь задрожал, у него зуб на зуб не попадал, в углах рта показалась пена. Увенчанный фуражкой тип с подстриженными усиками поднял его с земли, схватив за ворот. Второй скомандовал мне: «Встать!», но пока я собирался с мыслями (раньше, чем я принял решение, склоняясь к тому, чтобы подчиниться, прекрасно понимая, что следует протестовать), Володя ринулся в бой, прикрываемый с фланга неизменным Юрой. Володя заговорил с ментами, извинился перед ними, естественно, за меня: я, мол, иностранец из капстраны, не знающий советских законов. Я так и остался сидеть, теперь я мог бы расслабиться под охраной Володи. Но я волновался за старика, с которым, только мы уйдем, менты могли под мостом сотворить что угодно. Меня бесила Юрина улыбочка, обнажившая его хищные зубки, когда он наконец-то увидел меня униженным.
Я указал подбородком: «Кто этот чудак?»
Он в ответ, издевательски: «Ты не боишься вшей, мочи, паразитов?»
Вспомнив о заношенных трусиках плейбоя, я произнес примирительно: «Этот старик не сделал ничего плохого».
Он ответил своим обычным гоном: «Все будет хорошо. Не гони волну».
Прежде чем увести старика, стражи порядка приказали ему быстренько собрать свои пожитки, но заботясь не о его собственности, а о чистоте набережной: весь в слезах, старик елозил по земле, старался — удар дубинкой по ребрам, путался в своих коробках и бечевках — пинок ногой в зад. Стоя руки в боки, Юра подхихикивал, подбадривал ментов, ну, вылитая гиена. Он был так мерзок в своей суете, истерическом ажиотаже, что достал даже ментов, велевших ему наконец убраться.
Володя потянул меня за руку.
«Вставай, все кончено, пошли.
— Надо ему помочь. Нельзя оставить старика ментам.
— Успокойся. Умоляю тебя, успокойся. Ну, ради меня. Бродяга к этому привык. Он знает, что милиция ему ничего не сделает».
Потом он взял меня за плечи и заставил повернуться в сторону моста.
«Смотри, мост опускается! Начался новый день.
Пошли».
Я покорно побрел за ним. Страсть лишила меня воли.
Я не оглянулся назад. Интересно, где находят приют престарелые скоморохи, равнодушные к общественному мнению? Разумеется, не на небесах. Опьянение прошло, заболела голова. Пора было возвращаться, наступивший день развеял чары. Мы шли обратно, уставшие друг от друга, к тому же смущенные тем, что угасшая страсть теперь не кружила нам голову. Прежде мы тайком ласкали друг друга, теперь же избегали один другого, всякий раз отдергивая руки, когда им случалось соприкоснуться. Возле гостиницы «Киевская» Володя сухо бросил:
«Мне в общежитие.
— Тогда я провожу тебя. Не хочу спать.
— Не стоит, заблудишься».
Я ответил, что никогда нигде не заблужусь, что не произойдет этого и в Ленинграде. Он ответил яростным жестом, словно собираясь дать мне пощечину, размазать, изничтожить. Он своего добился: именно этого от него и ждали. Раздосадованный своей вспышкой, он справился со смятением.
«Уверяю тебя, будет лучше, если ты пойдешь спать, и я пойду спать. Ты к себе в