Когда я встала рядом с Артуа, жрец не стал произносить длинных проповедей. Его голос был тихим, но звучал так, что каждое слово было слышно в самых дальних уголках капеллы.
— Мы собрались в месте, которое помнит много историй, — начал он. — Одни говорят, они были темными. Но сегодня мы пишем новую. Историю не о власти над миром, а о власти над собственным сердцем. Арисана, чья любовь — это и пламя очага, и свет звезды в ночи, внемли.
Он взял наши руки и соединил их поверх древнего камня алтаря. Его прикосновение было прохладным, но от него по рукам разливалось тепло.
— Ты, Воин, нашедший свой покой не в битвах, а в тишине, — его взгляд был обращен к Артуа. — И ты, Хранительница, открывшая свою крепость не для войны, а для мира, — он посмотрел на меня. — Вы приносите друг другу не клятвы, выданные на словах, а те, что уже живут в ваших поступках. Верность, которая прошла через испытание страхом. Уважение, рожденное в тишине взаимного понимания. И любовь, которая расцвела не на праздничном пиру, а в будничном заботливом взгляде.
Он отпустил наши руки и взял со стола две тонкие серебряные нити.
— Ваши жизни, как эти нити, — продолжил он, ловко сплетая их воедино одним плавным движением. — Отныне они переплетены. Но каждая сохраняет свою силу, свой блеск. Вы не поглощаете друг друга. Вы усиливаете. Такова воля Арисаны.
Затем он поднес к нашим губам по одной общей чаше с теплым, пряным вином. Мы отпили по глотку. Напиток обжигал, согревая изнутри.
— Теперь обернитесь, — мягко приказал жрец.
Мы повернулись лицом к пустым скамьям, но за нашей спиной теперь была вся капелла, наполненная светом свечей, и дальше — весь замок, наш дом.
— Посмотрите на мир, который становится вашим общим. Примите его благословение. И да хранит вас не только богиня, но и тишина этих стен, которую вы оберегаете.
Он воздел руки, и на миг показалось, что свет от свечей вспыхнул ярче, а воздух наполнился тонким, сладковатым ароматом, которого раньше не было — будто расцвели невидимые цветы.
— Пред лицом древних камней и вечного неба, силой, данной мне Арисаной, я объявляю вас мужем и женой. Да будет ваш союз крепче этого камня и светлее этого зимнего дня.
Артуа повернулся ко мне. В его глазах я увидела отражение всех свечей, всего света капеллы, и себя — улыбающуюся, без тени сомнения. Его поцелуй был печатью на только что произнесенных словах. Не страстной, а торжественной. Обещанием.
Жрец улыбнулся, и в его улыбке было завершение и начало одновременно.
— Идите, — сказал он просто. — Ваш праздник ждет. И ваша жизнь.
Глава 15
Первую брачную ночь нам предстояло провести в моих покоях, которые теперь стали нашими. Слуги, с чуткостью, граничащей с ясновидением, подготовили комнату: зажгли камин, оставили на столике у кровати кувшин с легким вином и две хрустальные чарки, разбросали на полу перед очагом несколько новых, мягких овчин.
Когда дверь за нами тихо закрылась, остался только треск поленьев и наша внезапная, звонкая тишина. Все праздничное веселье (тихое, в кругу слуг и Жерара) осталось где-то далеко внизу. Здесь, в этой башне, над спящим снежным миром, были только мы двое.
Мы стояли друг напротив друга, внезапно снова немного неловкие, как в первый день. Но эта неловкость была иной — не от чуждости, а от громадности шага, который нам предстояло сделать. Столько недель сдержанного влечения, украденных взглядов, случайных прикосновений — и вот теперь все барьеры можно было убрать.
— Виктория, — тихо сказал Артуа, и в этом имени был целый мир.
Он не бросился ко мне. Он медленно снял свой камзол, отложил его на стул. Потом подошел и встал передо мной. Его пальцы коснулись серебряной нити в моих волосах.
— Позволь? — прошептал он.
Я кивнула, не в силах вымолвить слово. Он начал распутывать узел, который так тщательно плела Амели. Каждое движение было неторопливым, внимательным. Потом он вынул шпильки одну за другой, и мои волосы тяжелой волной упали на плечи. Он провел ладонью по ним, и от этого простого жеста по всему телу пробежала дрожь.
Затем его пальцы нашли крошечные пуговицы на спине моего платья. Он расстегивал их одну за другой, медленно, и с каждым щелчком я чувствовала, как что-то освобождается внутри. Не только тело от ткани, но и душа — от последних остатков страха. Платье мягко соскользнуло на пол. Он смотрел на меня в простой сорочке, и в его взгляде не было жадности, а было благоговейное восхищение, как перед редкой, драгоценной фреской, которую наконец открыли свету.
Я, в свою очередь, дрожащими руками, стала расстегивать его рубашку, касаясь теплой, твердой кожи под ней. Каждое открытие было новым. Шрам на его плече от старой раны. Ровные ключицы. Биение сердца под ладонью.
Мы не говорили. Слова были бы лишними и грубыми в этой тихой церемонии познания. Всё было медленно. Аккуратно. Каждое прикосновение было вопросом и ответом одновременно. Когда мы наконец легли на мягкие овчины у огня, это было естественным продолжением этого молчаливого диалога.
Не было спешки, не было страстного натиска. Было исследование. Его губы на моем плече, мои пальцы, вплетающиеся в его волосы. Долгие, спокойные поцелуи, в которых таял последний лед недоверия. Он был внимателен к каждому моему вздоху, к малейшему напряжению, и я отвечала ему той же чуткостью.
Когда мы стали одним целым, это не было захватом или сдачей. Это было слиянием. Медленным, глубоким, невероятно осознанным. Я смотрела в его глаза, в которых отражалось пламя камина и мое собственное отражение, и видела в них не триумф, а бездонную, тихую радость. Ту самую, что обещал когда-то давно голос во сне, но которую я нашла сама, в реальности, в этом человеке.
После мы лежали, завернувшись в один плед, слушая, как догорают угли. Его рука лежала у меня на талии, тяжелая и успокаивающая.
— Я боялся, что спугну тебя, — прошептал он мне в волосы.
— Я боялась, что ты разобьешь мой мир, — призналась я.
— А я? — он мягко поцеловал мое плечо.
— Ты его… достроил, — нашла я наконец нужное слово.
И это была правда. Тишина в комнате была прежней, но теперь в ней