Здесь, в этом тихом великолепии, под сенью тысячелетнего, накопленного знания, последние, похожие на паутинку, отголоски ночного сна с его тревожными, сладкими обещаниями окончательно растворялись, не оставляя следа. Никакие грядущие перемены не могли казаться желаннее или значимее, чем священное право сидеть вот так, в полной, глубокой, уважительной тишине, поверяя древним, потускневшим мудростям свои собственные, крошечные, но такие важные для меня открытия. Книгохранилище было моей самой надежной крепостью внутри уже и так неприступной крепости. И пока здесь горел ровный, немерцающий свет, а страницы отзывались на мое прикосновение едва слышным шепотом, я чувствовала себя в абсолютной, незыблемой безопасности.
Я открыла тяжелый фолиант «Хроник Приграничных Земель» на той самой странице, где оставила закладку из лепестка засушенного цветка. Текст был написан четким, но угловатым, с резкими росчерками почерком, а на широких полях сохранились более поздние пометки другим, более витиеватым и неторопливым стилем, иногда оспаривающие или дополняющие основной текст. Я изучала не магические формулы, а ткань бытия. Меня интересовало, как здесь жили, любили и умирали обычные люди, каковы были их повседневные страхи, маленькие праздники и глубокие суеверия. Это помогало понять сам ландшафт мира, в который я попала, его нравственную и культурную топографию.
«…И когда ночь достигает своей полной, беспросветной глубины, а звезда Странница встает точно над Горлом Ворона, все жители долин и лесных деревень, от мала до велика, совершают обряд Немого Пира. Всякая речь, даже шепот, с последнего луча солнца и до первого проблеска зари считается тяжкой скверной, ибо может привлечь внимание Тихоней, что бродят в самую лютую стужу меж мирами, жадно ловя звуки жизни. Пищу готовят заранее, еще при свете дня: плотный ячменный хлеб, испеченный с сушеными ягодами ушедшего лета, да куски крепко соленого мяса. Едят, уставившись в свои миски, при свете одного огарка, не глядя в глаза друг другу, дабы душа, отяжелевшая от пищи, не выскользнула через зрачок и не заблудилась в зимней тьме. После трапезы угли из очага не гасят, а разбрасывают тлеющей горстью по порогу, дабы отогреть промерзшую землю для возвращающихся в эту ночь с того света предков, и оставляют на крыльце деревянную чашу с ледяной ключевой водой — дабы утолить их вечную, немую жажду.
Особо же почитаем в эту ночь знак, именуемый в наших краях «Сердце Зимы» или «Благословение Молчания»: когда утренний иней на внутренней стороне стекла складывается в узор, похожий на сплетенные голые ветви вяза или на очертания ледяного цветка. Увидевший его первым должен, не проронив ни звука, лишь молча указать на него пальцем домочадцам, и тогда весь грядущий год в доме будет царить мир и согласие, ибо сама госпожа Стужа дала им свой обет молчания и покоя…»
На полях моей тетради, я вывела аккуратным, библиотекарским почерком несколько пометок, нумеруя их:
«Тихони» — возможно, местное название природных духов/призраков холода и одиночества? Сравни со славянскими «полуденницами» или «мавками», также связанными с конкретным временем/местом и опасностью. Страх перед речью — архаичный, очень древний мотив табу, защиты от потустороннего через молчание.
«Странница» — необходимо свериться с астрономическими свитками в секции «Небесные сферы». По контексту, похоже на описание яркой планеты с ретроградным или очень медленным видимым движением, служащей астрономическим маркером.
Обряд молчания и поминовения предков. Крайне интровертный, замкнутый ритуал, направленный вовнутрь семьи, а вовне. Очень созвучен общей атмосфере отчужденности этих мест. Интересно, практиковали ли подобное (возможно, в иной форме) сами обитатели Черного Замка в прошлом?
«Сердце Зимы» — иней не как угроза, а как благословение, знак договора со стихией. Прекрасная, поэтичная примета, превращающая обычное природное явление в сакральный символ. Надо осмотреть окна в южной галерее в ясное морозное утро. Зарисовать возможные узоры.
Я отложила перо, вглядываясь в выцветшие, но такие живые строки. Именно такие, казалось бы, мелкие детали — всеобщий, суеверный страх перед речью в самую долгую ночь, молчаливое, почти телепатическое понимание, достигнутое через узор на стекле — рисовали для меня внутреннюю картину этого мира гораздо ярче и объемнее, чем любые эпические описания битв или сухие перечни магических артефактов. Это была история не героев, а тишины; история заботливо оберегаемого внутреннего пространства, которое люди старались сохранить перед лицом огромного, холодного и не всегда дружелюбного внешнего мира. И в этом я находила глубочайшее, почти родственное понимание. Я училась здесь не магии силы, а магии бытия — их особому, стойкому способу быть. И в этом медленном, вдумчивом изучении заключалось мое собственное, тихое и личное волшебство, куда более ценное, чем любое заклинание.
Глава 6
Глава 6
После часов, проведенных в сосредоточенном молчании за древними текстами, когда буквы начинали плясать перед глазами, а мысли гудели от переполнявшей их информации, мои глаза и душа требовали иной, визуальной пищи. Тогда я отправлялась по знакомым, прохладным коридорам в свою небольшую, но самую личную комнату в северной башне, где на широком, глубоком каменном подоконнике был устроен импровизированный «мольберт». Здесь меня ждало другое, не менее важное и целительное занятие — рисование.
На Земле я когда-то, кажется, в другой жизни, закончила художественную школу, и это умение, казавшееся бесполезным для карьеры библиотекаря, теперь оказалось драгоценным даром. Лучше всего у меня всегда получались пейзажи. Не фантазийные, выдуманные, а те, что были перед глазами — точные, детализированные, вдумчивые, стремящиеся ухватить самую суть места.
Здесь, в замке, я обрела неиссякаемый источник вдохновения, который никогда не приедался. Я рисовала виды из узких окон: суровую, монументальную красоту заснеженных елей за северной стеной, где каждая ветка несла на себе тяжелый, пушистый груз; изящную, сложную вязь голых ветвей старого, корявого дуба во внутреннем дворике, напоминающую схему тайных рек; зубчатый, размытый синей дымкой силуэт дальних гор на фоне перламутрового зимнего неба. Я зарисовывала и сам замок — интимные уголки его внутреннего убранства: каменную винтовую лестницу, где свет от факела дрожал на неровных ступенях, или сложный, многофигурный узор потрескавшегося гобелена в трапезной, изображавший какую-то забытую охоту.
Рисовала я чаще всего простым грифелем на плотной, слегка шероховатой, приятно пахнущей