Но грифель… Грифель был идеален. Его сухой, серебристо-серый штрих, оставлявший на бумаге бархатистый след, идеально передавал холодное, слепящее сияние снега на солнце, твердую, шероховатую фактуру камня, призрачную, размытую дымку над спящим лесом. Я любила этот сдержанный, аскетичный, монохромный язык. Он требовал предельного внимания к форме, к игре света и тени, к самой архитектуре предмета, а не к его мимолетному цветовому наряду. Я выводила линии медленно и уверенно, стараясь уловить не просто внешний вид, а само настроение этой немой зимней природы. Спокойную, умиротворенную грусть ранних сумерек. Резкую, почти черно-белую графику морозного узора на стекле. Мягкую, податливую тяжесть снежных шапок на бледно-лиловой кровле.
Каждый законченный или даже брошенный на полпути рисунок был еще одной главой в моем личном, невербальном изучении этого мира. Не через слова чужих летописей, а через форму, перспективу, композицию, через постановку собственного взгляда. Сидя на жестком каменном подоконнике, подстелив себе старую подушку, с деревянным планшетом на коленях, я чувствовала, как само время замедляется, почти останавливается. Оставались только я, шероховатая белизна листа, сухой шелест грифеля и замерзший, безмолвный, бесконечно прекрасный мир за толстым, слегка искажающим стеклом, который я пыталась понять, приручить и присвоить одной лишь силой внимательного, любящего взгляда и твердостью руки. Это был еще один, молчаливый способ заявить мирозданию: «Я здесь. Я вижу. И этот вид становится частью меня, входит в мою память и в мои пальцы».
И эта незамысловатая, отточенная до чистоты ритуала жизнь, стала для меня самой драгоценной, хрупкой вещью на свете. Я сознательно, каплю за каплей, наслаждалась каждым её моментом. Утренним чаем из терпких трав в солнечной зале под тихий, хрустальный перезвон вьюнков. Неторопливым, почти медитативным изучением фолиантов, где пыль пахла не просто временем, а вечностью. Долгими, уютными вечерами у камина в своем кабинете, с планшетом на коленях, когда последний серебристый штрих грифеля пытался успеть поймать и удержать на бумаге тающий последний отблеск заката на острых зубцах дальней башни.
Меня окружало молчаливое, преданное, ненавязчивое присутствие слуг. Эльф Эльсиндор, чьи бездонные глаза отражали спокойствие древних, никем не потревоженных лесов. Гном Борни, чьё привычное ворчание себе под нос было похоже на утробное урчание довольного, охраняющего свой очаг кота. Оборотни из стражи, чья дикая, первозданная сущность чувствовалась лишь как лёгкая, далекая рябь на гладкой воде абсолютной безопасности. Я была тихим, но неоспоримым центром этого маленького, идеально настроенного и самообеспеченного космоса.
Но в самом сердце этого покоя, как крошечная, невидимая, но невынимаемая заноза, сидела живая память о том сне. Обещание, данное не мне, а как бы мимо меня. Оно висело где-то на самой периферии сознания, тлея тихим, тревожным угольком, и особенно ярко вспыхивало в те самые мгновения, когда я ловила себя на мысли, что слишком, непозволительно счастлива. Как будто за мной из-за тонкой завесы реальности наблюдали недобрые, но прекрасные глаза и готовились в любой момент грубо нарушить эту идиллию, сорвав со стены идеальный гобелен.
Я со страхом ждала перемен. Не с открытым, полным предвкушения трепетом, а с глухим, упрямым, внутренним сопротивлением, стиснув зубы. Каждый новый день я начинала с беглой, но тщательной проверки горизонта из окна самой высокой башни — не появился ли подозрительный дымок костра, не пылит ли кто по дальней, едва видной дороге. Я напряженно прислушивалась к редким, скупым разговорам слуг между собой, не проронили ли они случайно что-то о незваных гостях или странных знамениях. Даже неожиданный, громкий скрип старой половицы под собственным весом заставлял моё сердце на миг болезненно сжаться и замереть в груди: «Оно? Уже? Началось?»
Я не хотела приключений, страстей, судьбоносных встреч. Я не желала переписывать сценарий своей жизни набело. Я отчаянно хотела, чтобы всё оставалось так, как есть — предсказуемым, тихим, моим. Мой страх был не перед физической опасностью, а перед душевным вторжением, перед необходимостью снова что-то менять, адаптироваться, перед ужасающей мыслью, что мой безупречный, тихий мирок окажется лишь антрактом, короткой передышкой перед чьим-то чужим, громким и наверняка неудобным действием.
Поэтому я ещё крепче, ещё отчаяннее и осознаннее цеплялась за каждую деталь своего распорядка, превращая быт в магический ритуал. Каждая аккуратно выведенная пометка на полях хроник, каждая уверенная линия на рисунке, каждая тихо произнесенная благодарность слугам за ужин были моими личными заклинаниями защиты, оберегами, вбитыми колышками по границам моего мира. Я пыталась зачаровать саму ткань реальности, упросить её, умолить оставаться неизменной. Я наслаждалась жизнью, но это наслаждение стало отчаянным, окрашенным в горьковатые тона предчувствия, как слишком сладкий чай с привкусом полыни. Я пила свой вечерний чай, согревая ладони о гладкую глиняную чашку, но при этом всем существом прислушивалась, зная, что в любой миг эта чашка может дрогнуть в руках от нежданного, оглушительного стука в массивные дубовые ворота внизу. И этот тихий, постоянный, фоновый страх был единственной тенью в моей жизни, которую не могли разогнать ни жаркий огонь в камине, ни преданные, спокойные взгляды моих нелюдей.
Глава 7
Глава 7
И однажды перемены все же пришли к моему порогу.
Раздался тот самый стук в ворота, которого я так истово боялась. Не громкий, наглый и частый, а твердый, размеренный, трижды повторенный, звучавший в мертвой тишине замка как сухой, металлический приговор моему покою. Я стояла в оранжерее, склонившись над хрустальным папоротником, и замерла, словно лесной зверь, уловивший на ветру чужой, незнакомый запах опасности. Через мгновение эльф-служитель, Эльсиндор, бесшумно, как тень от облака, появился в дверях и, склонив голову, сообщил тихим, ровным голосом:
— Госпожа, у внешних ворот просят приюта. Двое. Один стоит, другой… без сознания.
В его обычно невозмутимых глазах я уловила лишь тень вопроса.
И очень скоро, сдавленно скрипнув тяжелыми засовами, ворота открылись, и в прохладном полумраке главного холла замка, перешагнув порог, занеся на каменные плиты снег на подошвах,