На следующий день она приступила к исполнению. Первым делом пошла к соседке Василисе, у которой было самое большое на селе куриное стадо.
— Василиса, дай мне в долг двух кур-молодок да петушка. К осени — цыплят тебе вдвойне верну. А я тебе за это… шерстяные носки свяжу. Мужу твоему, чтоб ноги не мерзли в зимнюю стужу.
Василиса, женщина практичная, оценила предложение. Но спросила:
— А почему не купишь? Шьешь, говорят, хорошо.
— Все деньги в дом ушли, — честно призналась Арина. — А куры — они как семья. Заведутся под боком — и дом веселей.
Сделка состоялась. Теперь у их дома было не только строение, но и кудахтанье. Звук глупый, бытовой, но невероятно успокаивающий своей нормальностью.
Потом был разговор с каретником Федотом насчет Петьки. Тот, покряхтев, согласился: «Пусть приходит по субботам. Щепки собирать, кожу протирать. Посмотрю, на что годится». Это была не работа, а инвестиция в будущее и в социальные связи.
А вечером, когда Машенька, уставшая от попыток прясть на старой, трещащей прялке Василисы, уснула у печи, Арина подозвала Петьку.
— Сын, садись. Поговорить надо.
Он сел на лавку напротив, настороженный.
— Ты — мужчина в этом доме. И ты должен знать не только где гвозди лежат. Ты должен понимать, в каком мире мы живем. — Она рассказала ему о списке. Об угрозах. О плане. Не приукрашивая, но и не сгущая краски. Говорила, как с равным.
Петька слушал, не перебивая. Его лицо было серьезным.
— Значит, этот дом… он не убежище. Он — крепость.
— Да. И крепость нужно не только строить. Ее нужно защищать. Но не только топором. Умом. Словом. Даже курицей, — она слабо улыбнулась. — Ты готов к этому? Не к драке. К постоянной, тихой, ежедневной обороне?
Он долго молчал, глядя на огонь в печи.
— Я не хочу драться, — сказал он наконец. — Я хочу, чтобы вы с Машкой жили спокойно. Чтобы у нас свой хлеб был. И чтобы… чтобы нам не нужно было больше ни от кого бежать. Если для этого нужно быть умным, а не сильным… я научусь.
В его словах не было юношеского бахвальства. Была усталая, взрослая решимость. Арина встала, обошла стол и обняла его, как маленького. Он сначала замер, потом расслабился, уперев лоб в ее плечо.
— Спасибо, сынок. Вместе справимся.
Ночью, лежа на новом, еще жестком и пахнущем деревом ложе, Арина прислушивалась к звукам своего дома. Скрип балок, усаживающихся на место. Тихое постукивание чего-то за печной заслонкой. За окном — мерное кудахтанье кур, устроившихся в сарайчике, который Петька сколотил за день.
Это были звуки жизни. Ее жизни. Выстраданной, вышитой, выстроенной.
Где-то там, во тьме, было болото, поглотившее человека. Был обезумевший пан. Были холодные «очи» коллекционеров.
Но здесь, под этой крышей, был хлеб, была вода, были дети. И была она. Уже не Анна. Не Арина-жертва. А просто Хозяйка. Женщина у своего очага. С иглой в руке и холодным расчетом в голове.
Она повернулась на бок, глядя в слюдяное окно, за которым тускло светила летняя луна. Завтра нужно будет посадить ту рябину. И начать вязать обещанные носки Василисиному мужу. И придумать, как ненавязчиво рассказать в селе, что Петька учится у каретника — «чтобы, не дай Бог, что со мной, парню ремесло в руках было».
Жизнь продолжалась. Не как праздник. Как работа. Самая важная работа на свете — работа по сохранению своего маленького, хрупкого мира. И она была готова к этой работе. До конца. Потому что отступать было уже некуда. Позади — только холодное болото мифов и страха. А впереди… впереди был только этот дом, эти стены, этот стол с корнями. И тишина, которую предстояло заполнить не страхом, а простым, настойчивым, ежедневным шумом жизни. Даже если для этого придется стать самой скучной, самой обыкновенной женщиной на свете. Лишь бы это сработало.
Глава 27
Лето, которое начиналось как битва, к середине августа вдруг обмякло, превратившись в золотистую, томную и щедрую благодать. Жара спала, уступив место теплу, которое не жгло, а ласкало. Воздух стал прозрачнее и гуще одновременно — пахло спелой рожью с полей, медом с пасеки и первой прелой листвой где-то в глубине леса. Для Арины и детей наступило время, которого они никогда не знали, — время мирного труда на себя.
Их березовая столешница быстро обжилась. На ней появились первые царапины — не от злобы, а от жизни: след от горячей сковороды, черточка от ножа, когда Петька вырезал Машеньке свистульку. Напротив каждого места лежала теперь своя деревянная ложка, а в центре стояла глиняная кринка для молока — дар Василисы за связанные носки.
Утро теперь начиналось не со вздрагивания от скрипа двери, а с кудахтанья кур и тихого голоса Машеньки:
— Мама, а сегодня пойдем за малинкой? Петька вчера тропинку нашел, там, у старой ели, целая поляна!
— Сначала завтрак, ласточка. А потом — посмотрим.
Завтрак. Это было священнодействие. Арина пекла тонкие, почти прозрачные лепешки на горячей сковороде — из последней муки, смешанной с тертой сырой картошкой. Их ели с парным молоком, и хруст лепешек был самым сладким звуком на свете. Петька, обычно молчаливый, за едой начинал строить планы:
— Дядя Федот обещал показать, как сыромять выделывать. А после, если успею, хотел крюк для котелка над костром смастерить. Над нашим костром, мам. Не в очаге, а снаружи, для ухи.
— Только осторожнее с ножом, — говорила Арина, но не с тревогой, а с легкой, почти забытой гордостью. Ее сын не просто выживал — он творил свое пространство.
Обустройство дома стало их общей игрой. У них не было ничего, кроме голых стен да печи, и это было счастьем. Каждая вещь рождалась из ничего и обретала огромную ценность.
Машенька, например, объявила, что ей нужна «полка для сокровищ». Петька, вздохнув, нашел дощечку, отшлифовал ее и прибил на стену у ее спального места. На полке поселились: гладкий камешек с речки, перо от сойки, засушенный василек и, конечно, кукла Сестричка.
Арина, наблюдая, как дочь с серьезным видом переставляет свои богатства, вдруг вспомнила свой пряник, превратившийся в крошево в день встречи с Александром. И подумала: вот оно, настоящее богатство. Которое не рассыпается.
Однажды Степан притащил охапку длинного, шелковистого мочала.
— На, — бросил он Арине. — На дерюжки. Или на половик. Бабы умеют.
Арина не умела. Но Агафья, заглянувшая на огонек, фыркнула: