Глава 28
Осень в тот год стояла необычно долгая и тихая, словно сама природа, устав от летних бурь, решила дать миру передышку. Воздух был прозрачным и звонким, как тонкое стекло, а по утрам серебристый иней покрывал пожухлую траву и крышу их дома, сверкая под низким солнцем алмазной пылью.
Именно в такое хрустальное утро к Арине пришла Василиса, но не с пустой болтовней, а с охапкой шерсти. Но не простой, овечьей, а тонкой, воздушной, цвета спелого овса, с едва уловимым серебристым отливом.
— На, — сказала она, кладя пушистый тюк на берестяной стол. — От козочек моих, помесь ангора. Руно нынешнее, осеннее, самое нежное. Держу про запас, для особого случая. А тут думаю — кому, как не тебе? Руки-то у тебя, Арин, золотые не только для шитья.
Арина осторожно погрузила пальцы в шерсть. Она была невероятно мягкой, пушистой, живой. Такой шерсть бывает только у животных, которых любят и холят.
— Что же из нее, Василиса? Носки связать? Варежки?
— Да что ты, голубка! — рассмеялась соседка. — Из такой тонкости — платок. Настоящий, пуховый, чтобы как паутинка. Слышала я, есть на Урале такие мастерицы, оренбургские, платки вяжут — в гусиное яйцо через обручальное кольцо пролезают. Попробуй. Для души. А то все у тебя работа да работа.
Мысль зажглась в Арине, как та самая искра в печи. Она вспомнила бабушкины рассказы о тончайших платках, о терпении, которого хватает на тысячи петель. Ее руки заскучали по тонкой, медитативной работе, где важен не столько узор, сколько сам ритм, пение спиц, рождение невесомой ткани.
Она принялась за дело без спешки, как за священнодействие. Сначала — долгая, почти любовная подготовка шерсти: вычесывание гребнем до состояния облака, скручивание в тонкую, ровную нить на самопрялке, которую одолжила у древней слепой Феклы. Прялка пела свою монотонную, убаюкивающую песню, а в голове у Арины рождался узор. Не сложный, не вычурный. Простая сетка, пчелиные соты, символ дома, улья, крепкой, ячеистой жизни. И по краю — елочка, знак роста, вечной зелени, надежды.
Вязала она по вечерам, когда все дела были переделаны, а дети засыпали у печки. Петька мастерил ложки, Машенька тихо мурлыкала колыбельную своей кукле, а Арина погружалась в ритм: спицы постукивали, нить скользила, и на коленях ее вырастал призрачный, теплый квадрат. Она вкладывала в каждую петлю тишину своего нового дома, шелест первого снега за окном, запах хлеба из печи и тихую радость от того, что больше не надо бояться. Этот платок был не для продажи. Он был молитвой. Благодарностью. Выдохом.
Когда работа была закончена, она принесла его на общий сход, куда женщины собрались обсудить зимние заготовки. Развернула на дубовой лавке. Все замолчали. Платок лежал, как сотканное из воздуха и света кружево, такое легкое, что, казалось, вот-вот вспорхнет и улетит. Василиса, первая нарушив тишину, осторожно подняла его.
— Мать честная… — прошептала она. — Да он… он греет, еще даже не на плечах. Как живой.
Платок переходил из рук в руки. Его прикладывали к щекам, зажмуриваясь от нежности. И тогда старая Фекла, та самая, что дала прялку, сказала своим скрипучим, но еще твердым голосом:
— Такую работу нельзя задаром оставлять. Ты, Арина, дар нам принесла. Не вещь, а умение. И мы тебе не деньгами (они у всех скудные), а общим делом ответим. У тебя бани нет. А баня — это не роскошь, это здоровье. Давайте, бабы, срубим Арине баньку. Кто лес даст, кто труду час, кто пирогом накормит работников. К весне будет готова. А ты нас научишь.
Предложение повисло в воздухе, а потом подхватилось гулом одобрения. Это была не благотворительность. Это был обмен. Ее искусство — на их общий труд. Высшая форма признания в деревенском мире.
И работа закипела. Не так спешно, как с избой, а с толком, с расстановкой. Степан взял на себя сруб. Мужики, те самые, что сначала косились на «самостройку», теперь сами приходили после своих дел, чтобы положить венец-другой. Бабы носили еду, грели щи, сушили рукавицы. Баня росла у ручья, на косогоре, из крепких сосновых плах. Арина, чувствуя щемящую благодарность, не могла отблагодарить иначе, как работой. Она шила и чинила всем участникам строительства, без устали, до ломоты в пальцах.
И вот в один из уже по-зимнему синих вечеров, когда первый снег тихо засыпал землю, баня была готова. Протопили ее в первый раз для просушки. Дым вился над новой тесовой крышей, смешиваясь с дымком из труб изб, и этот общий запах древесного угля и хвои стал для Арины запахом дома, окончательного и бесповоротного. Она стояла, глядя на маленький, аккуратный сруб, и думала, что баня — это не просто место для мытья. Это место для очищения. И ей казалось, что вместе с паром и березовым веником из нее наконец уйдут последние следы страха, грязи и чужой боли. Здесь, в этой новой, пахнущей лесом бане, родится окончательно новая Арина. Та, что не беглянка, а хозяйка. Не жертва, а полноправная часть этого мира, сшитая с ним тысячей невидимых, прочных нитей.
А оренбургский платок, тот самый, первый, бережно сложенный в резной ларец, который Петька выдолбил из капа, стал их семейной реликвией. Символом того, что самое хрупкое и нежное умение может стать фундаментом для самого крепкого и теплого — человеческой благодарности и общности.
Глава 29
С банькой, с общим признанием пришла и новая, странная уверенность. Арина почувствовала себя не просто живущей в деревне, а хранительницей чего-то важного. Ее руки, помимо шитья и вязания, потянулись к иным, древним ремеслам. К тем самым, что кормят, греют, очищают. К самому нутру жизни.
Начала она с хлеба. Не с того, простого, на закваске из хмеля, которым удивила когда-то Акулину, а с особого, «здорового». Она вспомнила, как в ее первой жизни, в голодные послевоенные годы, бабушка добавляла в муку молотую сушеную крапиву и лебеду — не от бедности, а от мудрости: «Травы силу земли в себе держат, они и тебя держать будут». Она и летом, и по осени собирала и сушила травы: крапиву, подорожник, кипрей. Молола их в ступе в зеленую душистую муку и подмешивала в ржаную. Закваску держала теперь не на хмеле, а на ржаной корке, залитой водой и прикрытой тряпицей — «маточку», которую нужно было каждый день «подкармливать»