Брови женщины сошлись в самом центре лба с точностью до миллиметра. Этот аргумент не только не удовлетворил ее любопытство: напротив, он пробудил в ней еще больше сомнений по поводу нашего присутствия здесь.
– Прошло уже много лет, – ответила она. – И моя мать уже очень пожилая. Не думаю, что она сможет вам помочь.
«А давайте мы сами решим», – чуть не возразила я, но осознала, что это стало бы самым быстрым способом вывести ее из себя и вернуться в Берлин с пустыми руками. К счастью, Олег вел себя более сдержанно:
– Мадам, мы все понимаем, но мы приехали издалека лишь для того, чтобы с ней поговорить. Я обещаю, что мы не отнимем у нее много времени.
Стиснув зубы, женщина задумалась. Я надеялась, что таким образом она сдерживалась, чтобы не отказать нам, и что дело было не в том, что терпение ее было на исходе. Ведь ее, в конце концов, внезапно оторвали от дел, какими бы они ни были, и заставили приехать сюда и общаться с нами, что явно не доставляло ей удовольствия.
– Пожалуйста, – вмешалась я. – Это займет всего несколько минут.
Она обернулась, бросив на меня удивленный взгляд, словно не ожидая, что я вообще способна говорить.
– Но дело в том, что моя мать нездорова, – возразила она, на этот раз – еще менее убедительно. – Ей очень трудно сосредоточиться. Не думаю, что она будет вам хоть как-то полезна.
Я смотрела на женщину достаточно долго, чтобы она поняла, что мы и сами осознавали бессмысленность нашей идеи, но в то же время не собирались сдаваться без боя. Когда она снова сказала «нет», то это означало: либо она колеблется, либо ей просто неохота прилагать усилия для отказа.
Интерьер пансионата представлял собой темное унылое место – по крайней мере, на первый взгляд. Консьерж провел нас по мрачному коридору, в котором витал запах антисептика. Невозможно было не задаться вопросом, должен ли он был заглушить другой зловонный запах, пропитавший здание.
Коридор выходил в открытый внутренний дворик. Небо затянули тучи, и, казалось, на наши головы вот-вот обрушится неслабый ливень. Деревья, под которыми стояли скамейки, были настолько чахлыми, что едва отбрасывали тень. Не обращая на это внимания, мы с Олегом сели на одну из лавочек. Дочь Филипы Диченти встала напротив нас, скрестив руки на груди, словно была готова вершить правосудие над людьми, осмелившимися проникнуть туда, где им никто не рад. Я попыталась посмотреть на все ее глазами: перед ней сидела я, в своих туристических ботинках и пальто Марлы, которое мне было велико, и Олег, с этой своей сумкой с Тинтином, которую он прижимал к себе так, будто внутри были королевские регалии и он боялся, что кто-то ее отберет. Мы были не более чем парочкой незнакомцев, которые приехали издалека, чтобы поговорить с ее матерью.
– Mi chiamo Oleg. E lei è Greta.
Библиотекарь вежливо нас представил, словно желая таким образом избавиться от последних следов враждебности на лице и в поведении этой женщины.
– Очень приятно, – ответила она по-английски. – Меня зовут Тина.
Это выглядело не как дружелюбное знакомство, а скорее как неизбежное следствие ситуации, которая с каждой минутой становилась все более абсурдной. Тишина, такая же неловкая, как эта неудобная дурацкая лавочка, начинала на нас давить.
Какое-то движение в боковой части дворика заставило нас троих одновременно обернуться. Консьерж вышел к нам в сопровождении старушки, энергично трусившей рядом. Сложно было иначе описать, как двигалась эта худощавая, тоненькая женщина, при каждом шаге разводившая руками так, словно пыталась обогнать своего надзирателя. Самый медленный забег в мире.
Я обратила внимание, каким счастливым было лицо этой старушки. Она являлась воплощением радости и безмятежности, словно у нее не было иной цели в жизни, кроме как одержать победу в этом импровизированном соревновании с консьержем, идущим рядом, убрав руки в карманы и демонстрируя невероятное терпение.
Им потребовалась целая вечность, чтобы дойти до нас. Подойдя к ним, Тина поцеловала мать в щеку, и выражение неприязни, до сих пор не сходившее с ее лица, наконец смягчилось.
– Ho mangiato i maccheroni.
Мне не потребовалось перевода, чтобы понять, что только что сказала старушка: «Сегодня я ела макароны». Кивнув, Тина погладила ее по обеим щекам. Олег поднялся, чтобы поздороваться.
– Buongiorno, signora Dicenti.
Пожилая женщина с любопытством взглянула на библиотекаря. Улыбка все еще не сходила с ее лица, и, несмотря на морщины, выдававшие ее почтенный возраст, она напоминала непоседливого малыша, который решил отправиться на поиски приключений подальше от взрослых.
– Buongiorno, signore. Porti i bagagli in camera mia. Mi piace il caffè nero.
Этой фразы я не разобрала, но, судя по озадаченному лицу Олега, пришла к выводу, что он тоже не понял смысла этого приветствия. Старушка же, казалось, веселилась от души. Олег пригласил ее присесть на скамейку, и Филипа Диченти бросила пристальный взгляд на дочь, прежде чем это сделать.
Опустившись на лавочку, она, прищурившись, стала наблюдать за Олегом с игривым выражением лица. «Смотри-ка, что я сделала. Я только что заняла твое место», – словно хотела сказать она. Потом женщина повернулась ко мне и подмигнула, включая в свою игру и меня.
– Signora Dicenti, – сказал Олег. – Vorrei farle alcune domande.
Кивнув, Филипа Диченти снова мне подмигнула. Казалось, она предлагала мне стать своей сообщницей в каком-то розыгрыше.
– Sono interessato alla Biblioteca della Comunità Israelitica.
Старушка не дала ему закончить. Внезапно вскинув руку и тем заставив его замолчать, она начала свой сбивчивый и неожиданно многословный рассказ.
Она говорила с энтузиазмом. Я подумала, что, возможно, ей хотелось передать Олегу все, что она помнила о том происшествии, но мой оптимизм поугас, когда я увидела озадаченное лицо, с которым библиотекарь ее слушал. Очевидно, это было не то, что он ожидал услышать. Закончив говорить, старушка скрестила руки на груди и снова прищурилась, отчего у нее на лице появились сотни новых морщин. Олег не сдался и продолжил задавать вопросы, но Филипа Диченти отвечала на каждый из них новым торопливым потоком фраз, которыми она ловко жонглировала, словно прекрасно понимала, что говорит.
Судя по тому, как воспринимал эту информацию библиотекарь, эти слова едва ли имели для него хоть какой-то смысл. Он выглядел явно разочарованным, и ему не пришлось объяснять то, что я и так подозревала: Филипа Диченти несла бессмыслицу, заплутав в лабиринтах собственной памяти, и в ее рассказе не было никакой логики. Дочь женщины, Тина,