Но было и еще кое-что: она на нас злилась. Я не могла ее винить. Мы практически заставили ее привести нас к этой старушке. Я не чувствовала себя вправе говорить о явном снижении когнитивных способностей этой женщины. Тине просто нельзя было позволять нам к ней приближаться, но мы ее уговорили, возможно, потому, что в ней теплилась слабая надежда, что наше присутствие здесь поможет ей хоть что-то вспомнить. Теперь же было очевидно, что этого не произойдет.
Устав от этой сцены, я встала и обратилась к Тине:
– Простите, что побеспокоили вас.
Она энергично кивнула, готовая принять мои извинения, если мы прямо сейчас уберемся. Олег не придал значения тому, что я сдалась. Он не был готов отступать, о чем свидетельствовал его полный отчаяния взгляд. В свою очередь Филипа Диченти, явно наслаждаясь тем, что стала главной героиней нашей беседы без слов, не сводила с нас глаз. Казалось, она была счастлива в своем суматошном, хаотичном мире, где у нее не возникало никаких проблем, а если они и появлялись, то она встречала их как маленькая девочка, которая не боится приключений.
– Олег, нам пора, – заявила я.
Я жестом пригласила его вернуться в коридор, по которому мы шли во дворик. Олег в отчаянии копался в сумке, словно там было что-то, что было способно помочь ему. Я сдержала вздох, а заодно и желание схватить его за шкирку и заставить пойти со мной.
Библиотекарь наконец нашел то, что искал: достав пожелтевшую фотографию, он показал ее Филипе Диченти:
– Conosci qualcuno di questi uomini?
Я узнала этот снимок. На нем были мужчины из Штаба рейхсляйтера Розенберга в Риме. Альфред Розенберг стоял в центре, а рядом с ним были Поль и Хербст. Олег смотрел на старушку, ожидая ответа, и лоб его покрылся мелкими капельками пота. Эта фотография была его последней надеждой, последней попыткой хоть что-то выяснить на этой встрече.
Взглянув на снимок, Филипа Диченти сначала отрицательно покачала головой. Но потом что-то произошло.
Она изменилась в лице. Сначала это были малозаметные детали, вроде частого моргания или легкого подергивания щеки. Но через несколько секунд ее радостное выражение лица начало таять на глазах. Она внезапно превратилась в старуху, в женщину, проигравшую в битве с ходом времени и с проблемами, которые подкидывала ей жизнь. Казалось, ей было больно смотреть на эту фотографию.
Было печально наблюдать, как она лишилась той наивности, которую демонстрировала до этого. Запнувшись, она пару раз начинала говорить, но прерывалась на середине фразы. Я заметила, как ее дочь подалась вперед, уже приготовившись попросить нас оставить ее мать в покое, но пока не решаясь вмешаться. Несколько секунд спустя Филипа Диченти набрала в легкие воздуха и издала вздох, который, казалось, унес с собой последние крупицы здравого смысла, которые у нее оставались.
– Sono arrivati a settembre.
Она произнесла эти слова, не сводя глаз с фотопортрета. В ее голосе звучала усталость, а прежнее веселье сменилось обреченностью. Казалось, она пыталась явить болезненные воспоминания, которые до этого момента находились в самой глубине ее подсознания.
Женщина заговорила. Она растягивала слова так, будто каждый слог был тяжелым, как могильная плита. Ее рассказ длился почти целую минуту, и Олег начал тихонько переводить его мне:
– Немецкий офицер осматривал библиотеку так, словно речь шла об изящной вышивке. Он проводил пальцами по папирусам и инкунабулам, по страницам манускриптов и редких изданий. Его забота и внимание были прямо пропорциональны ценности каждого тома. Он просматривал страницы, и глаза его расширялись и блестели, как у читателя, который хорошо знаком с текстом и способен найти нужный отрывок или пару значимых для себя строк. Казалось, в его изящных руках эти старинные книги начинали кричать, будто их подвергали жестоким пыткам.
Взгляд Филипы Диченти помрачнел, как только она вспомнила те дни, когда стала свидетельницей нацистского грабежа. Она говорила безэмоционально, словно просто произносила вслух то, что диктовал ей мозг, и не задумывалась о конечной судьбе своих слов.
Дочь женщины стояла с опечаленным выражением лица. Должно быть, прошло много времени с тех пор, как она в последний раз слышала, чтобы ее мать говорила вот так, осмысленно, и была способна точно передать свои воспоминания. Я испытывала двойственные чувства: хотя именно этого мы и ждали, я не могла избавиться от вины за то, что мы лишили эту женщину ее искорки радости и оптимизма.
– И этот самый офицер, – продолжил переводить Олег, – собрал нас, чтобы сообщить, что библиотека будет конфискована. А еще он предупредил, что лично будет все контролировать и что если пропадет хоть одна книга или манускрипт, мы заплатим за это ценой наших жизней.
Филипа Диченти продолжала рассматривать фотографию. Неожиданно скатившаяся по щеке женщины слеза капнула ей на подол, расплывшись темным пятном. Тем не менее, когда она подняла взгляд, я поняла, что это были не слезы сожаления. То, что я сначала приняла за грусть, было не чем иным, как чудовищной яростью, которую она изо всех сил сдерживала, сжав зубы.
– Но мы все равно это сделали, – продолжал переводить Олег. – Мы спасли что смогли. Книги мы отвезли в Валичеллийскую библиотеку и спрятали в полой стене. Жаль, что не получилось тогда сделать больше, но мы боялись этого человека.
Филипа Диченти протянула руку к фотографии. Казалось, она хочет ее взять, но в конце концов она указала пальцем на человека, которого во всем винила. Бессердечного типа, ласкавшего книги, одновременно пытая их, и угрожавшего убийством людей, если из библиотеки пропадет хоть один экземпляр.
Ее палец завис в воздухе, прежде чем коснуться лица Хербста, и она не решилась пошевелиться. Казалось, женщина боялась того, что может пробудить в ней этот нехитрый жест.
35
Наиболее удаленные от центра и толп туристов улицы города выглядели мирными и обветшалыми. Автомобили и мотоциклы ездили здесь на полной скорости, не обращая внимания на светофоры и дорожные знаки, о чем я узнала в самых неудачных обстоятельствах, когда меня чуть не сбил симпатичный «Твинго», проехавший всего в нескольких сантиметрах от моих ног. Водитель упрекнул меня в рассеянности, в ярости нажав на гудок и пару раз прикрикнув, несмотря на то, что сам выскочил на пешеходный переход.
Улицы здесь были узкими и располагались так хаотично, что на какое-то мгновение я