Аркадий Недель: Жирар – крайне интересная фигура, как минимум уже в том плане, что он работал вместе и во время пика постмодернистских программ, постмодернистских авторов, но совершенно иначе. Он ни в коем случае не был постмодернистом, более того, он даже в каком-то смысле им противостоял в своем видении человека. На самом пике постмодернистских текстов, это конец 60-х – начало 70-х, он начинает создавать совершенно новую теорию культуры. Если очень кратко говорить о его достижениях, то, наверное, главное – это две гипотезы, две теории. Первая – это теория насилия, вторая – это теория имитации. Теория насилия лучше всего описана в книге «Насилие и священное», вышедшей в 1972 году. Основная ее идея заключается в том, что человеческая культура, человеческое общество началось с насилия, и насилие является главным структурообразующим элементом общества и человеческих взаимоотношений, культуры и всего остального. С насилием, по Жирару, связано жертвоприношение, отсюда и праздники, и «козел отпущения», и все практики, направленные на пожертвование кем-то или чем-то. Это все результат изначального механизма насилия, которое как бы встроено в человеческую антропологию, без этого никак нельзя. И действительно, праздники, спортивные игры – это канализация энергии насилия, перевод энергии насилия в ненасильственные формы. И этот механизм работает, чтобы энергия насилия не повернулась против самих же субъектов. Когда этого нет, происходит государственный террор, насилие над собственным населением, и это очень плачевно. Это доказывает правоту жираровских утверждений. И вторая главная его гипотеза – это гипотеза имитации: что мы с самого начала нашей жизни, на самых ранних стадиях, приобретаем культуру, приобретаем себя, приобретаем собственное сознание, самосознание и прочее путем имитации взрослых, родителей, учителей, друзей, еще кого-то, и так далее. Это тоже очень интересная штука, потому что она объясняет механизмы тоталитарных сообществ, которые мы знаем особенно по ХХ веку. Какой-нибудь Гитлер или Мао были успешными политическими лидерами не только потому, что они осуществляли террор и опирались на полицейский аппарат, но еще и потому, говорит Жирар, что их хотелось имитировать, им хотелось подражать.
Сергей Зенкин: Человек, читающий первую книгу Жирара «Ложь романтизма и правда романа», получает от нее странное двойственное впечатление. С одной стороны, это блестящая литературоведческая работа, где глубоко, с замечательными по действенности выводами из классических текстов извлекаются новые, непривычные смыслы. А с другой стороны, странно, что этот литературовед практически ничего не говорит о словесной форме этих произведений. Слово, которым оформляются эти литературные прозрения, его не интересует, оно для него прозрачно, он смотрит сквозь него. В этом отношении он в чем-то похож на людей XIX века, искавших в литературе истину, которая находится по ту сторону слов. Проблема словесного выражения в тогдашней критике не стояла. Во времена Жирара, вступившего в науку в 50-60-е годы, это сильно изменилось, потому что возникла новая критика во Франции, несколько другая в Америке, куда он переехал и дальше работал всю жизнь. Возник новый подход к литературному тексту, когда словесная форма принимается во внимание, но в качестве противника, через что надо прорваться с некоторым усилием, может быть, даже с насилием, чтобы добраться до истинных психических переживаний автора. Это еще один важный пункт, который нужно иметь в виду, читая Жирара: его объяснительной схемой является повествование, рассказ. Жирар создает минимальные мифы о том, как строятся человеческие отношения: был человек, увидел другого человека, тот чего-то желал, подражает ему, вступает с ним в соперничество, это превращается в жертвенный кризис, взаимоотношения, и так далее. Это не рассказ, это логическая схема. Жирар так плохо вписывается в научную парадигму мышления, потому что наука работает с логическими схемами, а не с нарративными. Жирар оказался в сложном положении между наукой и литературой. Литература, в отличие от науки, очень даже охотно рассказывает истории.
Алексей Зыгмонт: Я в полумировоззренческих целях очень долго пытался находить у него ответ на вопрос: воскрес ли Христос на самом деле? Это интересная история, проливающая свет от его первой книги на последующее, на его веру, на теологию, на все что угодно. С одной стороны, он принял католичество, переобвенчался с женой, с которой в то время был уже давно в супружестве, ходил аккуратно на мессу. А с другой стороны, иногда интерпретировал какие-то вещи довольно странно, и главное, нигде не говорил, что Христос по-настоящему воскрес. Сергей Николаевич тут говорил, что романист и герой романа – это одно и то же лицо, просто в разное время. Романист – это герой романа, преодолевший метафизическое желание, осознавший его в качестве такового, и после своей смерти как бы оживший в романе. Герой романа умирает в самом романе, но поскольку роман был написан, вся эта эволюция, приведшая к смерти, описывается, таким образом он как бы продолжает жить. С Христом абсолютно то же самое. Христос умер, но он продолжает жить в Евангелии. Именно в Евангелиях раскрывается истина о Христе, как о жертве, как о «козле отпущения». У него есть расхождения по поводу того, была ли это в конечном счете жертвенная или не жертвенная смерть. В конце концов, я для себя это решил, что Христос воскрес тем же образом,