Этот основной обряд, как считает Л. Нидерле, дополнялся и усложнялся рядом других обычаев.
Тело умершего выносили из дому не через двери, а через специальный пролом, сделанный для этой цели, очевидно, для того, чтобы душа, пожелавшая возвратиться, не нашла дорогу обратно. Подтверждением этого обычая может служить, например, вынос тела князя Владимира в Берестове в 1015 году, а также большое количество позднейших пережитков этого обычая.
При выносе тела и в течение всего пути до кладбища родственники провожали умершего хвалебными речами, а также плачем женщин (так называемым жалением). Причем сопровождающие иногда исцарапывали себе лицо ногтями, наносили себе раны, остригали волосы.
Жаления являлись уже не выражением истинного горя от потери умершего, а обрядовыми, аффектированными, ритуальными стенаниями. Во многих славянских странах этот обычай полностью сохранился до начала XX века, а на Балканском полуострове для этой цели нанимали специальных женщин-плакальщиц, называемых «покайнице», «наркаче», «плакальнице», «жалеющие», «плачки».
Этот плач и причитания женщин являются в некоторых местах настолько существенной частью погребального обряда, что без них погребение просто невозможно, хотя в то же время оно допускается без церковного обряда.
Существование этого обычая в древней Руси подтверждалось Киевской летописью от 945 и 969 годов, а у поморян и поляков он засвидетельствован Эббоном Реймским и Винцентием Кадлубеком [175]. Вместе с тем царапание лица и нанесение себе ран подтверждается древними известиями только на Руси, в Польше и в Чехии.
Кульминационным пунктом погребального обряда была добровольная или вынужденная смерть оставшейся жены покойника, а иногда и дружины, ему служившей. Об этом свидетельствует ряд древних известий, имеющихся у Льва Мудрого, о южных славянах и о поляках [176]. Особенно важным в этом отношении является сообщение святого Бонифация, содержащееся в его послании к королю Этибальду. Что касается восточных славян, то ряд арабских писателей указывают на тот же обычай и у них; о женах воинов Святослава в 971 году под Доростолом пишет Лев Диакон. Но наиболее яркое, полное драматизма описание такой «добровольной» смерти жены знатного русского воина где-то на Волге оставил Ибн Фадлан [177]. При чтении его трудов, акцентирует внимание Нидерле, однако, возникают некоторые сомнения: действительно ли Ибн Фадлан рассказывает здесь о славянке и о славянском обычае, поскольку его русский воин, очевидно, сам норманнского происхождения. Археологических подтверждений этого обычая найдено мало, и они носят неопределенный характер, так как нельзя доказать, какой смертью умерли женщины, останки которых временами находят в могиле рядом с останками мужчин.
В действительности «добровольная» смерть, разумеется, не всегда была добровольной. Обычно, особенно в знатных семьях, смерть жены являлась неизбежным следствием устойчивой традиции, согласно которой такая смерть должна была наступить. Женщину, выразила ли она добровольно свое согласие или была выбрана для этой цели, как это красочно описывает Ибн Фадлан, перед тем как вести на костер, опаивали и таким путем добивались того, что она уже не оказывала сопротивления на костре. Обычай этот, разумеется, не является чисто славянским и существовал у ряда соседних со славянскими народов: у германцев, литовцев, пруссов, фракийцев, скифов и сарматов. Однако не следует делать вывод, что этот обычай был перенят именно у них. Он является старым наследием индоевропейского периода. Принесение в жертву господину наряду с женами юношей, коней и собак являлось неизбежным следствием только что описанного обычая и также существовало у славян.
Интересную особенность этого обычая отметил упомянутый выше Масуди: в жертву приносилась не только жена умершего мужа – когда умирал неженатый молодой человек, то в жертву приносили девушку, обеспечивая ему таким образом для загробной жизни жену, которой он не имел при жизни. Этот посмертный брак являлся доказательством веры в загробную жизнь, и в некоторых обычаях, сохранившихся у славян на протяжении веков при похоронах молодых людей и девушек, можно усмотреть пережитки, связанные с этим обычаем, правда, уже значительно ослабленные. Это всегда отголоски свадебных обрядов.
Другой интересной особенностью древнеславянского погребального обряда является погребение в ладьях. Обычай класть тело умершего в лодку и сжигать его вместе с ней либо насыпать над несожженной ладьей могильный курган часто встречался у северных германцев и балтийских финнов. В частности, известны находки лодок в скандинавских могилах. У славян погребения в ладьях очень редки, и если встречаются, то только на востоке (зафиксированы они как письменными источниками, так и археологическими находками, однако последних очень немного), и поэтому, вероятно, этот обычай перешел от северных соседей, в частности под влиянием скандинавских русов. Кроме того, он существовал на Руси только в отношении княжеского рода. Первоначально ладья, несомненно, означала всего лишь судно, представленное для загробной жизни. Чем пользовался умерший на этом свете, то же должно было быть в его распоряжении и на том свете [178].
Также под иностранным влиянием, но на этот раз античным, к славянам в конце языческого периода перешел обычай класть в могилу деньги на дорогу в загробный мир. Это, несомненно, античный обол, дававшийся умершим для Харона; это обычай, проникший к славянам по нижнему Дунаю или с берегов Черного моря. Даже в беднейших гробницах древнего Пантикапея, как правило, имеются медные деньги.
У славян этот обычай укоренился настолько глубоко, что многочисленные следы его находили не только в погребениях X и XI веков, но и много веков спустя. Более того, славяне во многих местностях еще в XIX столетии вкладывали деньги умершему в рот или в руку, не понимая первоначального значения этого обычая. Так поступали, например, в восточной Моравии, Словакии, в Белоруссии, в Польше и на Балканах.
«Мертвый» по-древнеславянски – «навь», и это слово одновременно означало и загробный мир вообще. Лингвисты искали в этом слове отголосок упомянутого античного влияния, связывая его с латинским navis и имея в виду лодку, на которой Харон перевозил души умерших на тот свет. Хотя эту связь и нельзя отрицать (в древнем чешском и польском языках имеются слова nav, nàva также и в значении «лодка»), этот лингвистический вопрос все же остается открытым. Столь же возможно, что старославянское «навь» не связано с navis, но происхождение его древнеиндоевропейское, так же как и готское naus и литовско-латышское novit, nave.
Неясно и происхождение обычая хоронить мертвых в санях или привозить умерших на санях к могиле, даже если погребение происходило летом. В русских источниках имеются данные о том, что тела умерших князей Владимира, Бориса, Глеба, Ярослава, Михаила, Святополка (X–XII века), хоронились ли они зимой или летом, привозились к месту погребения на санях.
Более того, люди, ожидавшие своей смерти, готовили себе