Дни после посещения подпольного кулачного боя виделись Воронцовой неправдоподобно тихими. Где-то совсем рядом за деньги дрались и умирали люди, голодали дети и совершались преступления разного рода, а она, как и прежде, пила чай с булкой, завтракала, обедала, а в восемь снова пила чай с булкой за ужином. Но теперь и режим, и весь её внутренний маленький бунт казались Варе не более чем глупой блажью. Привычный ход вещей вдруг сделался тесным, а прежние желания – бессмысленными.
Центром мира стала маленькая брошка в виде красной птички. Она пугала, очаровывала и вызывала отвращение одновременно.
Всё больше времени Варя проводила подле Эмилии Драйер, которая оставалась расстроенной из-за долгов отца. Она даже ввела девушку в их дружеский кружок так, чтобы Марина Быстрова перестала ревновать. В маленькой компании Мариночка охотно оставалась ярким, шумным центром. Сёстры Шагаровы поддерживали их общую сестринскую атмосферу. Варя старалась держаться непринуждённо. И постепенно Эмилия обвыклась и начала улыбаться чаще. Даже сама подсаживалась к ним во время выполнения домашних заданий или работы над рукоделиями.
Её прежние подружки, Малавина, Заревич и Голицына, кажется, мало обращали внимание на пропажу из их общества Эмилии. Теперь им не приходилось терпеть её нервозность и печальный вид, а на уроках всё равно все собирались вместе. Так что особой разницы для них не случилось.
Перед сном в дортуарах разговаривать не полагалось, однако же это правило мало кого останавливало. Особенно сейчас, когда близился бал-маскарад. Подобные развлечения дозволялись разве что на Крещение или Рождество, но в этом году осень оказалась яркой на светские события.
Каждый вечер девушки обсуждали наряды и взволнованно предвкушали пятничный выезд. Они шептались в темноте, пока не уснут. Или пока не заглянет с проверкой классная дама. Но в среду разговоры свернули в неожиданное русло.
– Жаль, что Лиза Бельская не сможет к нам присоединиться, – с грустью заметила Венера Голицына. Княжна тихо сидела на постели и почти не принимала участия в беседе, но вдруг вспомнила об однокласснице, которая отсутствовала в институте с лета. – Она бы блистала на балу, без сомнений. – Венера Михайловна печально вздохнула и принялась меланхолично накручивать на пальчик блестящий русый локон. – И Оленька Сумарокова тоже. И остальные наши девочки, земля им пухом.
В дортуаре воцарилась тишина. Такая пронзительная, что стало слышно, как кашляет во дворе под окнами сторож во время обхода.
Заревич торопливо осенила себя крестным знамением и пылко прошептала, округлив и без того большие карие глаза навыкате:
– Господь с вами, душенька. Вы так говорите, словно Лизонька тоже преставилась.
– Может, и так, – княжна Голицына жеманно повела плечиком. – Кто же нам правду скажет? Вы посмотрите, сколько ужасов случилось летом [36]. На месте Елизаветы любая бы либо сбежала, либо в реку с обрыва кинулась.
По тёмной спальне прошлись перешёптывания. Этот шёпот, как холодный ветерок на погосте, заставил волосы на голых руках шевелиться. Свет давно погасили, полагалось спать, а не говорить о погибших подругах и прочих кошмарах. Любые скандальные истории старались замять как можно скорее, дабы не чернить доброе имя института и его покровителей. Недавняя трагедия исключением не была.
– Мы вообще их не вспоминаем. – Венера Михайловна обняла подушку. – Живём дальше, словно их и не было. Думаете, это справедливо?
– Не принято тревожить покойников напрасно, – проворчала Евдокия Аркадьевна. – Так батюшка у нас в имении говорит.
Кто-то согласился. Кто-то запричитал в ответ, что, мол, всякие трагедии случались. И самоубийства бывали. И побеги. Зачем же о дурном говорить, когда такое настроение хорошее перед балом?
– Бельская-то не покойница вовсе, – возразила Варя, принимая сторону княжны Голицыной.
– Просто от нас её забрали, – согласилась Наденька Шагарова.
– И нас заберут, если не перестанем, – сердито шикнула её старшая сестра. – Лизе после пережитого покой нужен, а в этих стенах она, бедняжка, чего доброго, рассудка лишится. Всякое будет мерещиться.
– Или не померещится, а взаправду явится к ней одна из подруг.
Все девушки одновременно воззрились на Мариночку Быстрову.
– Пустое говоришь, – отмахнулась Малавина.
– Вовсе нет, – возмутилась Марина Ивановна и села в кровати повыше. – Все знают, что в казённых домах привидений более всего и водится. А тут если и умирали, то сплошь девочки да женщины.
Наденька ойкнула и мышкой юркнула на постель к сестре, да так быстро, что босые ноги едва коснулись пола. Эмилия Карловна же, сидевшая тише всех, повыше натянула одеяло. Так, что одни перепуганные глаза и виднелись.
Варе и самой сделалось не по себе. В привидений она верила не особо, но и не отрицала их существования, поскольку считала, что разум человеческий ещё слишком многого не постиг о мире.
– Незачем нашим новопреставленным подругам привидениями бродить по институту и являться в кошмарах другим девушкам и учителям, – заметила вслух Воронцова, стараясь говорить как можно увереннее.
– Ну не скажите, голубушка. – Марина Быстрова вдруг заметно развеселилась, словно разговоры о потусторонних вещах до страсти развлекали её. – Будь я покойницей, первым делом направилась бы тёмной ноченькой, как эта, к Ермолаеву в гости и кошмарила бы до первых петухов за все наши страдания над его предметом.
Некоторые девочки захихикали, пряча лица в подушках, чтоб не было слышно в коридоре.
– Зря смеётесь над подобными вещами, Марина Ивановна. – София Заревич вновь суеверно перекрестилась. – Между прочим, бабка моя всякое рассказывала.
– К примеру что? – Быстрова наморщила носик.
– Что призраки женщин обычно самые мстительные и наиболее привязанные к месту, где умерли, или к вещам, какие им дороги были, – со знанием дела сообщила Заревич. – Про даму в белом все слышали наверняка? Так ею любая покойница может стать. Та, что сама детей своих убила, а потом утопилась. Что убита была во сне. Или над которой надругались до смерти.
Комната вновь наполнилась охами и причитаниями.
– Полно вам, девочки, – поморщилась Додо, демонстративно ложась на бок и отворачиваясь к стене. – Лучше темы для разговоров не нашли? Спать давайте, пока не наказали.
Но впечатлительных, склонных к мистическим фантазиям девиц было уже не унять. Они оживились, раззадоренные собственными страхами перед темнотой и неизведанным. Дортуар наполнился шепотками, которые звучали страшнее самих историй.
– Няня рассказывала про то, как один муж по пьяни жену топором зарубил, а она ему каждую ночь потом являлась. Просто стояла и глядела на него. А поутру подле себя он находил топор, куда бы ни положил его. Где бы ни закрыл на замок. Даже с моста в реку выбросил, а на следующий день топор подле него опять очутился, мокрый и в тине. Тот мужик не выдержал, и на ленте жены своей и повесился.
– А у нас на дачах на Купалу никто к реке не ходит. Говорят, там утопленницы гуляют.
– В Петербурге много привидений. Слышала, есть медиумы, которые с ними знакомят людей за деньги. Некоторые призраки сами таких медиумов ищут, чтоб помощи попросить.
– На Мойке часто видят девицу в белом платье по ночам. Только она ни с кем не говорит. Просто по набережной прогуливается в одном и том же месте.
– Дядюшка рассказывал, как перед самой Русско-турецкой войной он с другими волонтёрами в Болгарию поехал. И будто привязалась к ним