Рябиновый берег - Элеонора Гильм. Страница 23


О книге
утекло с той поры…

За размышлениями он, глядевший с башни за реку, на лесные просторы, окаймлявшие острог с двух сторон, не сразу заметил того, что творилось прямо у острожка.

Не надо было обладать орлиным взглядом, чтобы понять, кто кричит и толкается, кто нарушает покой зимнего дня. Не зря старый друг Бардамай сказывал: неурядь одна от кос, юбок, звонкого смеха и…

То, что увидал там, на пятачке возле проруби, заставило подскочить. И, забыв про долг всякого служилого сидеть на посту без отлучек, Петр Страхолюд побежал по узкой, корявой, шатающейся лестнице, перепрыгивая через три ступени так, как не бегал с детских лет.

* * *

– Беду ты сюда привел с этой девкой, – сказала Домна, что ловко забиралась по склону, придерживала подол так высоко, что видел он полные икры в теплых ноговицах [20].

Ежели бы доставало времени, все бы сказал, что думает о ней, о делах ее мутных, а так лишь процедил сквозь зубы:

– Ежели что с девкой случится… – И провел пальцем по своей шее.

Рябое лицо тут же перекосило от страха. Про Петра все знали, он шутить не будет. Ежели угрожает, и правда за делом не поступится.

Девка, его головная боль и маета, сидела на самой кромке. Косы длинные покрылись льдом, одежда промокла, зубы стучали, а глаза были несчастны. Другая бы давно подскочила, вскарабкалась на взгорок, сидела у печи, а эта… Сидела, будто решила замерзнуть и обратиться в прах назло ему, пленителю и злодею.

– За что? А-а-а? – спросила девка.

Что-то в голосе ее, давно забытое, жалобное, напомнило о прошлом, и Петр, подхватив под мышки, поставил на ноги, а та и не подумала держаться, так и повисла на нем, как неживая. От мокрой одежи тут же потянуло стужей. Петр, представив крест на скудном погосте возле восточного леса, выругался сквозь зубы.

– Иди уже, – грубо сказал и тряхнул ее, пытаясь убедить: живи, иди, иначе здесь, в Сибири, несдобровать тебе.

Она хлюпнула носом, потерла заиндевевшее лицо, и Петр – вроде уже так делал? плескалась уже девка в холодной реке? – скинул с себя кафтан, натянул на девку так, чтобы закрывал и голову, и слабую шею, взял за руку и поволок на взгорок. А когда понял, что девка еле перебирает ногами, подхватил ее на руки, окаянную утопленницу, и понес в острожек, пытаясь не замечать веселых и откровенно глумливых взглядов, которые волочились за ним вослед.

* * *

В избе оказалось стыло.

Хозяйка, от которой мало проку, не затопила печь, братец занят был делом в конюшне или иных местах, и в том не было ничего худого. Напротив, когда при деле руки, дурные мысли из головы уходят. Но сейчас Петр был бы рад оставить замороженную девку в избе и уйти, подняться в башню и уповать на малое наказание от десятника Трофима.

– Мамушка, мамушка, – повторяла она, пока Петр стругал лучину.

Нож выскакивал из рук, и он измаялся, пока совладал с этим нехитрым делом. Поленья были принесены – братцем или девкой? – и то славно. Наконец высек огонь, дрова быстро занялись. Не замечая ее лепета, подтащил вместе с лавкой поближе к теплу, гаркнул:

– Ужели сама снять не можешь? Пошел я.

Но тут же, вопреки собственным словам, стянул с нее свой синий кафтан, принялся расстегивать одежку – оловянные пуговки так и выскальзывали из заскорузлых неловких пальцев. А на щеках ее горел алый румянец.

Петр спустился в подпол, отыскал неказистый кувшин, вытащил, плеснул в первую попавшуюся канопку мутной жидкости.

– Пей!

Не стала спорить, выпила, закашлялась, гулко, на всю избу. Петр, поглядев на нее, понял, что надобно девке снимать всю одежу, пропитавшуюся водами Туры.

– Не мамка я тебе, – буркнул он и показал руками, мол, пора бы самой позаботиться о себе. Девка, ободрившаяся после глотка браги, наконец принялась стягивать чулки, верхнюю рубаху. А он отвернулся, будто не отдал за нее половину годового жалованья.

– Я все. Холодно, – жалобно сказала она.

Петр, вспомнив, как грел его тогда Бардамай, старший друг, наставник, товарищ, стянул сапоги и косоворотку, лег на ту самую лежанку – широкая доска, сосна была вековой давности, не меньше, и велел девке устроиться рядом. Она что-то пискнула возмущенно. Кто бы ее слушал?

Пометалась по избе. Убежать, что ль, решила? Но все ж легла на самый краешек лежанки, скукожилась и дрожала там, пока он не положил свою горячую руку ей на плечо, не притянул к себе спиною, чтобы не глядела на его страхолюдие.

Девку трясло, будто зайчонка – держал как-то в руках, еще глупым дитем, забывшим, что зайчата – добрая еда. Дрожь передавалась ему, расползалась по груди и шее, и Петр еще теснее прижал ее. Срачица не успела впитать воду, все ж была волглой, но скоро высохла. Оттого ему было не легче.

Ежели бы то был товарищ, друг, сейчас бы хохотали да вспомнили пережитое. А с девкой…

Утопленница согрелась, но продолжала дрожать. Видимо, теперь от страха. Ее волосы, выбившиеся из косы, щекотали нос. От девичьего тела ее, от исподней рубахи шел такой запах – леса, травы, чего-то неведомого, что Петр понял, что деньги были потрачены не зря.

* * *

Нютка, намерзшаяся, несчастная, вопреки своей ненависти и обиде, вопреки угрозам и ругательствам, могла только блаженно прикрыть глаза и впитывать жар окаянного мужика, впитывать всем своим телом, всей кожей, обожженной ледяной водицей, всем телом, что по воле злобной ревнивой бабы чуть не утопло в реке.

А ежели бы утопла? Ежели бы не зацепилась пальцами за кромку льда, не потянула себя вверх, корябая кожу, соскальзывая по кромке? Ежели бы Домна не спохватилась, не вытащила, обзывая при том молодой сукой и волочайкой?

Сейчас поздно о том было думать. Уцелела, спаслась! И благодарность – не к Синей Спине, не к Домне – к самой жизни поднималась в ней. Нютка замерла, чтобы не прогнать, не забыть, каково это – остаться здесь, на белом свете.

Мужское дыхание согревало шею. Рука казалась тяжелой и сильной, будто придавливала Нютку вниз. А еще та рука оказалась на изгибе ее тела, там, где начинает вздыматься бедро. Никто еще не прижимал ее так, не обдавал жаром – Третьяк не в счет.

Рука его чуть дернулась. То ли убрать решил, то ли за похабством потянулся. И Нютка, не отрывая взгляда от иконы Богоматери, заступницы всех женщин, прервала молчание:

– Спасибо тебе…

Помедлила, не решаясь выговорить мерзкое имя, но все ж выкашляла:

Перейти на страницу: