Только к ночи ввалились на постоялый двор, требовали лучших горниц да еды посытнее. Хозяин щерился, склонял лысую голову, сторговал два алтына за дюжину человек и дюжину мисок, два кувшина вина. Только на лавках прыгали блохи, варево оказалось дрянным, а вино – кислее уксуса.
– Так мы до Тобольска не дойдем. Ноги носить перестанут. Сосунок до могилы доведет. Сам-то гляди какой мордастый… – И дальше срамное слово.
Над Илюхой потешались его люди, будто скоморох он, а не ставленный по велению Степана Максимовича и Михейки, будто не главный. Все злее да злее. Не то говорит, не те дороги да постоялые дворы выбирает.
Шутил, заискивал, грубил, одному морду набил – все едино. Как на подбор люди у Степана Максимовича, тертые калачи.
Илюха спустился, промаявшись на блохастой лежанке полночи. И его люди маялись так же. Храпели куда тише обычного – через щелястые стенки все слыхать.
– Хозяин, поди сюда.
И ему самому пришелся по душе звук его голоса – похож ведь на Степанов, зычный, с раскатом.
– Чего тебе? – Хозяин постоялого двора вылез откуда-то из горы тряпья и, позевывая, пошел к нему, подтягивая на ходу порты.
Недоумок.
– Голова у тебя лишняя? – тихо спросил, чтобы слова угадывал.
– Чегось?
– Ежели ты моим людям не сыщешь на утро доброго вина и каши, чтобы в брюхо ложилась сама, не накормишь досыта коней… я тебе головешку отсеку.
Илюха не стал показывать кинжал, добрый, в богатых ножнах. Знал: сейчас столько в нем злости – резанул бы недоумка по горлу, по кадыку, что сейчас ходил вверх-вниз, – и глазом не моргнул. Слабые людишки сразу такое чуют – гузном своим.
– Будет исполнено. – Поклон, угодливая улыбка.
– Жаловаться никому не вздумай. Про Строгановых слыхал?
– Чего жаловаться-то?..
– И алтын вернешь…
Недоумок вроде бы хотел возразить, да опять поклонился. Илюха решил, что пора ему возвращаться к сену и блохам. Да вдруг вспомнил:
– Э, погоди. Девки с синими глазами не видал?
– Нее…
– Спросишь утром у всех. Ежели что узнаешь, сразу ко мне.
Утром их ждало красное вино – терпкое, медовое, в каше отыскались кости да требуха, хоть и в разгаре пост. А над Илюхой в тот день не потешались. Молвили «добро» и сообща думали, где еще может прятаться девка-горихвостка.
* * *
– Тебя Домна в гости ждет.
С такими словами на устах пришел Богдашка. Рубашка его обтрепалась – горловина висела лохмотьями, от былой вышивки, что когда-то мелкими стежками украшала горловину, остались только пучки льняных ниток.
– Дай зашью, – велела Нютка.
И, чуть сморщив нос от кислого мальчишечьего пота, принялась латать одежку. Новое полотно надобно – некому о том заботиться.
– Пойдешь? У нее там всякого полно.
Глаза мальчишки заблестели. А Нютке не хотелось и спрашивать, какое добро припасено у вздорной бабы. Только следующие слова мальчонки заставили ее передумать:
– Она все ватаги знает, все тропы казачьи. Отец говорит, нет другой такой бабы во всей округе.
А Нютка уже не слушала его, натягивала на себя одежку. И, хлопнув дверью так, что звякнул кувшин на поставце, выскочила из дому.
– А я? Я с тобой пойду! – несся вослед крик Богдашки.
* * *
Только зря мальчонка бежал за ней через острожек, будто верный пес.
– При бабьих разговорах яйца не нужны, – сказала Домна, да таким тоном, что Богдашка тотчас исчез.
Нютка чуть не спросила, а при чем же тут яйца. Нет кур, на весь острожек ни одной не сыскать. Потом залилась румянцем, это ж надо такое… И тут же забыла про срамные прибаутки.
В своем ли она уме? Одна стоит на пороге избы – избы, где живет лиходейка. Вот только утопить хотела, а теперь Нютка сама в руки к ней идет.
– Заходи, заходи, – ласково протянула Домна и поманила пухлой рукой.
Нютка пробормотала что-то похожее на приветствие. А когда дверь затворилась за ней, еле сдержалась, чтобы не выскочить. «Не убьет ведь», – успокаивала она себя и стыдилась своей трусости. Что бы Илюха сказал? А матушка? Нет, нельзя ей былинкой на ветру трепыхаться.
– Славно у тебя.
Нютка решила принять тон равной и взрослой, а не девчушки, что пришла по первому зову. Слова ее пришлись по душе хозяйке, та сразу расцвела, принялась открывать сундуки, показывать свои диковины. А здесь и правда было чему дивиться. Хоть «славно» – вовсе не то, что стоило бы сказать.
Чудные одежки, отделанные кожей и мехом – видно, местными мастерами. Бусы и серьги – русские и какие-то иные, из кости и камня.
На лавках, сундуках и прямо на полу навалено было вдоволь пушнины и мягко выделанных кож. Нютка невольно ухватила своего соболька – и поймала на себе ехидный взгляд Домны.
– Хочешь, подарю? – И, не дожидаясь ответа, вытянула из кучи пятнистую шкуру и кинула Нютке прямо на голову. – Рысь – с дороги брысь.
От таких подарки принимать – и то боязно. Нютка вернула пятнистый, с коричневыми переливами мех на лавку, откуда он был взят. И невольно вздохнула.
– Зачем меня позвала? – спросила Домну и поглядела на нее, боясь на донце глаз увидеть ту самую сумасшедшинку, с какой молодуха пихнула ее недавно в прорубь.
Но нет, той не было и в помине.
Глаза у нее были серые, с какой-то зеленью по краям, белки пронизаны кровяными прожилками, будто от недосыпа. И вся она, источавшая довольство, показалась вдруг Нютке вовсе не такой уж страшной. Как Анна Рыжая, Лукаша или иная баба – каждая со своими слезами да улыбками.
– А ты к столу иди. Гляди, чего у меня есть.
Домна словно и не слышала вопроса. Подвела к красному углу, усадила, выскочила в сени, вернулась с чем-то в руках, нарезала на столе – да так лихо, что Нютка рот открыла от изумления.
– А сейчас соли да в рот клади. Быстрей-быстрей. – И она сама посыпала солью из деревянной миски тонкий-тонкий ломоть и засунула Нютке в рот.
– Рыба. Сырая? А как такое есть можно?
– И выплюнуть не вздумай! У местных зовется нерхулка [21]. Самая вкусная вещь. Ты еще возьми.
Нютка брала ломоть за ломтем – светлые, тоненькие, на просвет видать, – сыпала соли и отправляла в рот. Сначала вкус казался странным, рыбным да незнакомым, и правда бы выплюнуть, а потом…
– За уши не оттянешь! – хмыкнула Домна. – Съела стерлядки да пошла на б…
От срамного слова Нютка закашлялась.
Хозяйка говорила о пустом, да в нем можно было отыскать крупицы важного. Была она