Петр поймал себя на мысли: «Жаль Трофима, ужели пойдет на покой», но тут же отогнал от себя дурное и весь обратился в движение. Он любил бесконечную, великую, вечную землю, куда жизнь привела его много лет назад. И редко вспоминал родной Можайск.
Сибирская земля стала новой Отчизной, хоть отец покоился за многие версты отсюда. И была она куда проще, честней и свободней, чем места, знакомые ему с детства.
В этих краях – хоть в Верхотурье, хоть в Тюмени, хоть на дальних, диких реках – ценили смелость и удаль. В лоб говорили, что не по душе, били наотмашь, чествовали погибших – и в том была настоящая жизнь, искренность. Петр здесь повидал всякого: и дурных воевод, что набивали мошну, и врунов, и предателей. Каждый получал по заслугам, точно Господь Бог здесь, в малолюдье и многоземелье, видел каждого с благими и худыми мыслями – чиста совесть или в пятнах. Все как на ладони – и все по справедливости.
В острожке, где пятый месяц служил Петр, ангелы не летали. Десятник Трофим самодурствовал, мог наказать суровее, чем надо, особливо доставалось молодым, тому же Ромахе, да с присказкой: наука будет. Афонька покрывал нехорошие дела в своей избе, там играли, да на рублишки, о том все знали, закрывали глаза. И эта Домна, несносная баба…
Старый казак Оглобля, что обладал многими способностями, на остальных глядел свысока. Егорка Рыло был слаб на девок, однажды снасильничал местную, потом ножами да поклонами от вогульского князька откупался. И Нютке прохода не давал, сучий сын.
Как только о том вспомнил, тут же захотелось вновь ударить по рылу. Остался там, в острожке, ежели опять к ней… Но тут же напоминал себе: труслив он, Петра убоится, девку не тронет. И внезапная слабость, привязавшая к длинным косам да синим-синим глазам, отозвалась тоской и глухим недовольством.
А сам он? Худшее создание рода человеческого. Сколько всего сотворил…
Петр Страхолюд так громко вздохнул, что шедший за ним Афонька окрикнул:
– Эй, не случилось чего?
– Смеркаться скоро начнет. Еще часа два пути, – ответил, чтобы объяснить свой вздох.
Оглобля поправил:
– Поболь-поболь.
Безо всяких происшествий добрались они до стоянки князьца Салтыка. Дюжина изб с земляными крышами – рублены иначе, не по-русски. Еще полдюжины ставлены были ниже по реке. Возилось несколько женщин, они угрюмо покосились на пришельцев. Мальчонки в меховых пестрых одежах подбежали, залопотали приветственное – все было обычным.
Петр не раз бывал в жилищах вогулов и остяков, ночевал, пил да ел с ними, знал и некоторые их словеса, но всякий раз, оказавшись среди местных, был настороже. Ежели кто из казаков поозоровал здесь, прошел мимоходом, достаться могло всем…
Салтык, седой старик с узкими глазами и длинной бородой, принял гостей как полагается. Он расположился на невысоком, крытом оленьим мехом чурбане. По правую руку от него сидел старший сын, по левую – младший. А рядом расположились лучшие вогульские мужи.
– Большой разговор будет завтра, – сказал князец. Махнул рукой – и собравшиеся сразу выдохнули и потянулись к низкому столу, заставленному яствами.
Скоро русская речь перемежалась с вогульской, порой и не разобрать было, кто да о чем. Соболиные промыслы, ойраты [30], что вновь собирали войско в южных степях, а затевали свару – меж собой или с Россией, кто ж знает. Вопреки мудрому слову князца, вновь и вновь заводили речь о трех мужах, что пали в схватке с неведомыми разбойниками, налетевшими на юрт.
Сидели допоздна. Казакам пришлось отпить скоромного отвара оленины и съесть добрый кус мяса, иначе они бы их сочли никудышными гостями.
Трофим и Петр устроились у князца – его молодая жена дала толстые шкуры, чтобы накрываться, и набитые мохом кожаные мешки под голову.
– Ить, Петруха, ждет нас завтра тяжелый день, – сказал со вздохом Трофим.
Но голос его утонул в мягком сумраке, пахнущем шерстью и варевом. Сон уже смежил веки – в вогульском доме спалось сладко.
* * *
– Ярум! [31] Опять они! Разбойники! – мешая вогульскую и русскую речь, в дом ворвался старший сын князца и разбудил казаков.
– Велите всем собраться, – буркнул Трофим и долго, с наслаждением, зевал, разморившись после сладкого сна.
Петр успел умыть лицо, прочесать пальцами всклокоченную после сна бороду, подкрепиться у очага и выслушать речи молодого вогула, из коих уразумел главное. Опять напали на стойбище, что ниже по реке; разбойников больше, чем полагали; у одного из них пищаль – и то было неслыханно. Местные в руки огнепалы брать боялись.
Со стойбища забрали всю пушнину – Петр понял, что там припасено было немало: на ясак, на подарки воеводе и на прочие нужды. Сын хозяйский ранил одного из разбойников, а те его и порешили.
– Ярум, ярум, – повторял Салтык. И сейчас казалось, что правит он этим юртом вечно, и каждый прожитый год на него давит – а пуще всего тот, где на мирное стойбище нападали злые люди.
Юрт этого князца пришел под государеву руку давно, еще при царе Борисе Годунове. В смутах и восстаниях замечен не был, поборы платил исправно. В наказе воеводы звучало: «Сыскать да наказать татей поганых, чтобы неповадно было». А где ж их отыщешь посреди зимы да дремучих лесов, за которыми начиналась бескрайняя степь.
– Озоруют, совсем никакого страха нет, – рассуждал Трофим. – Да без нужды людские жизни губят. Видно, совсем… – И дальше сказал матерно, так что вогулы покосились с уважением – все местные уважали крепкое словцо и сами иногда вставляли его посреди своих речей. И то звучало смешно, только не сейчас.
– Салтык-ойка, скажи, где они могут прятаться? И как тащат рухлядь? Она ж не пушинка, вес имеет, – вступил Петр.
– Полозья видел, сани там. Только не оленьи. – Качеда, сын князца, бойко говорил по-русски, с детства приучившись толковать с чужаками.
– Псиные? – всколыхнулся старый Оглобля, что до того сидел в сторонке и клевал носом, видно, не выспавшись на мягких шкурах.
– Наши-то псы для охоты, на них не ездим, а там, встречь солнца, – махнул Салтык на восток, – довольно такого добра. – А дальше начал говорить со своими людьми по-вогульски.
Потом Салтык и сыновья его принесли череп медведя, о чем-то спрашивали его на своем, пели – того было не понять.
– Просять его, чтоб защитил от худого. У них медведь-медведина