Когда солнце поднялось высоко над заснеженным стойбищем, молодые вогульские охотники и русские казаки отправились на поиски. И заступничество высших сил – и Бога христианского, и когтистого вогульского бога – им пришлось бы кстати.
* * *
На снегу кровь видно издалека – бурые пятна на белом полотне. Мертвого вогула уже затащили в избу – вокруг нее видны были огни, по обыкновению местных. Оглобля опустился на колени, даже понюхал, словно был в том смысл.
– Добро – ранили-подранили татя. Далече-то не уйдеть, – сказал он безо всякого выраженья и громко чихнул. – По следу идтить.
Вогульские псы – высокие, крепкие, в толстых шубах – хоть ночуй в снегу, – с задорными, загнутыми в колечко хвостами, вились вокруг людей, нюхали кровь и с неодобрением косились на чужаков.
Старший княжий сын Качеда сказал что-то – и псы побежали вперед, так что люди не поспевали за ними.
Через полверсты они потеряли след, и Трофим только тревожно прищелкнул языком. С нападения прошло уж немало времени: где ж отыскать злодеев?
– Рядом… Тут место. – Вогулы сбивчиво говорили о каком-то урочище, где издавна останавливались охотники и оленеводы, идущие на север. – Там! – показал сын князца.
– Верно ховорят, приют им нужон, – подтвердил Оглобля, а его слову всегда верили.
После недолгого привала, трапезы в два каравая хлеба и доброго ломтя оленины решено было проверить урочище, а уж потом возвращаться в юрт.
Холодало, ветер кусал щеки и нос, задувал под одежу – поневоле поглядишь с завистью на теплые малицы местных, на чулки да сапоги из оленьих шкур. И лыжи их, широкие, с меховой опушкой, куда шибче шли по свежему снегу – казачьи проваливались.
– Мохут ваши бабы пошить мне одежу хорошу-прехорошу, ровно на вас? Моя-то прохудилась на службе, – спрашивал Оглобля, и вогулы улыбались, словно сказал что смешное. – Топор дам, ишо что хорошее. Многоть шкур уйдет, вишь, какой длинный, – не унимался старый Оглобля.
И сын князца обещал ему пошить наилучшую малицу, да задаром, из одного уважения.
Петр в эти разговоры не вступал: он не любил пустопорожней болтовни, которая отвлекает от главного и мешает думать. Сейчас он выкинул из головы синеглазую свою маету – только всполохом являлась – и со всех сторон крутил, представлял, что бы делал он сейчас, будучи татем, разбойником, что налетает на мирные стойбища и убивает людей ради богатства.
«Облик человечий потеряли – это раз. Значит, беречься надо, и нас не пожалеют. Надо им уйти отсюда, да так чтоб в руки не попасться никому – это два. Увезти весь груз надобно да продать кому-то. Это три. Есть к северу от Верхотурья тропа тайная, сказывают, по ней торг краденой пушниной идет. Значит, на северо-восток пойдут, к Камень-горам. Метель начинается, раненый есть, не пойдут сейчас. Если верно угадали, достанем их в урочище».
На тайгу зимней порой темнота опускается быстро. Вот еще светило солнце, день был в разгаре, а тут раз! – и спрятался свет, и тьма опустилась на людишек, и тревога поползла по шее да спине.
– Вона, – показал вогул рукой в теплой оленьей варежке. – Глядите, свет видно.
И правда, возле присыпанной снегом то ли землянки, то ли чума, что притулился к невысокому холму, горел костер.
– Я первый пойду, – сказал Петр. Вогулы тут же принялись возражать: их люди побиты, им и мстить. Но всех угомонил Качеда, сказав по-местному своим людям, а потом повторив для казаков: «Вдвоем пойдем».
Петр с уважением поглядел на вогула: невысокий, щуплый, а ишь какой смелый, за отца не прячется, в пекло лезет. Он только кивнул: мол, согласен с тобою.
Дело казалось непростым. Но кого из мужей останавливают препятствия?
* * *
На Домну нашло желанье хозяйничать, и в том она не знала удержу. С самого утра позвала Нютку к себе, выгребла грязь со всех углов. Зачем-то развела костер прямо посреди двора, покидала туда рухлядь, старые тряпки да лоскуты кожи, щепки… Как Нютка ни возражала, что все это может сгодиться, Домна только кидала в костер, и пламя отражалось в ее глазах, ставших нечеловечьими – будто у какой зверицы.
Полные, красивые руки, заголенные вопреки приличиям, двигались быстро. Нютка шмыгала носом, отчего-то вспомнив солекамские хоромы, Еремеевну и работу, что кипела там всякий день.
– Какие лепешки будут, готовь брюхо, Нютка!
Мешала ржаную муку с чем-то бурым – и плыл по избе запах лета и ягод. Раскатывала тесто, мазала большую сковороду рыбьим жиром, и Нютка морщила нос.
– Научил меня один казачок. Простенькое самое тесто завести, добавить черемухи молотой да на рыбьем жиру жарить, чтобы шкворчало. Угорцы так делают, у них и научился. Во многом казачок тот знал толк. – И молодуха подмигнула ей так, что Нютке сделалось понятно, о чем речь.
Подруга вообще часто намекала на срамное, а потом смеялась над Нюткой. До того ей и не встречались такие бабы. О ночном не принято было говорить – если шепотом, да меж самыми близкими. А Домна вывалила на нее ворох всего: про зелья, что выгоняли ненужное дитя, про мужские слабости, про бабью силу и чары.
– Убегать-то не передумала? – меж делом спросила она, когда лепешки были уже готовы и Нютка, обжигая нёбо, засовывала кусок в рот и жмурила глаза от удовольствия.
Лепешка сразу стала горькой. То ли масло долго стояло? Нютка откусила еще, принялась отвечать, подавилась. Домна долго хлопала ее по спине, повторяя: «Здоровешенька будь», а потом тихо захихикала.
– Гляжу, передумала ты. С лица не воду пить – видно, Страхолюд в чем другом хорош. Возле него отродясь девок никто не видал – другие-то местных щупают… Думала я, он того, несподручный. Ишь как… – Домна поправила свою налитую, ядреную грудь, точно сама собиралась проверить.
Нютке стало пакостно, она засобиралась домой.
– Ты чего удумала? Мы гадать еще будем. Забыла?
На возражения Нютки – не надобно сейчас, да и вообще нет у нее желания узнать, что там дальше, – Домна только щелкнула ее по лбу. И полезла в малый сундук. Она долго что-то искала, громко ругалась, поминая черта и его мать, вытащила на белый свет все, что там хранилось – от кожаных чулок до погрызенной мышами куньей шубы, – и наконец с победным криком: «Вот они!» – вытащила холщовый мешочек. Там были зерни – особые, с тайным знаком – медвежьим ликом. Домна сказывала, такие нужны для гадания.
– Слушай-ка. Вопрос задаешь да бросаешь две зерни. Ежели на обеих белое выпадет, да с медвежьим