Нютка улыбнулась в темноте, но слова его пролетели мимо ушей. Забавляется отрок, посватает он… И думать про нее забудет.
«Другой стал», – вновь и вновь повторяла она, будто не собиралась через два дня уйти из Рябинова острожка. Ворочалась, а уйдя в сонный туман, вновь видела того высокого, кого считала мужем. Он прятал лицо, целовал совсем как Страхолюд. Только не в избе, не у порога – целовал посреди торговой площади иль на ярмарке, того было не понять – расплетал косу и велел тетешкаться прямо тут. Вырывалась, бежала прочь, а перед ней вырастали огромные зерни с белыми да черными сторонами.
Она прыгала, словно коза. Но высокий настигал ее и ронял на снег, будто на свадебную перину.
* * *
Возле землянки что-то изменилось, задвигалось – а Петр и Качеда были уже в саженях трех. Огонь, поди, от просмоленного светоча, разрезал тьму.
– Бежим, ты туда, – показал вогульскому княжичу одесную [35]. – А я сюда, к огню.
Оба подскочили так, будто бурлили в них силы не человечьи, а звериные. Так оно и было сейчас, перед схваткой, когда от ловкости и везения зависит исход всего дела.
Петр прокричал казачье: «У-у-ю-у», громко, чтобы его услышали товарищи, оставшиеся на берегу, пошли на подмогу. И, уже настигши огонь – держал его коренастый, закутанный в шубу мужик, – продолжал этот крик. Порой он помогал ввести врага в оторопь.
Коренастый оказался не из пугливых. На Петрово счастье, у него не оказалось пищали, только светоч – большая ветка, обмотанная паклей да горящая, будто прямиком из адова пекла. Петр только успевал от нее укорачиваться, отступая, отпрыгивая, словно исполняя для кого-то неведомого танец смерти. А в руке ждал своего мига нож – попьет ли крови?
Он успевал глядеть, как дела у Качеды. Противник того оказался не таким яростным, попытался убежать, но вогул налетел на него и сбил с ног. Теперь оба валялись в снегу, и светоч Петрова противника изредка выхватывал из тьмы их кутерьму.
Татей было не двое – в землянке что-то зашевелилось. Там были еще людишки. Двое, с кем началась стычка, по всей видимости, сидели на дозоре, а сколько их там, в землянке? Ежели много, несдобровать!
– Глянь, – махнул Петр в сторону землянки.
Коренастый, видно, не слишком сообразительный, послушно повернул голову – того хватило Петру, чтобы полоснуть ворога по шее. Тот дернулся, зацепил Петрову спину огнем – так что завоняло паленой шерстью, а когда Петр сызнова прошелся ножом по его шее, изловчился и на последнем издыхании сунул светочем ему в лицо. Будто его мало жизнь изувечила.
Ворог упал, прохрипев матерное, огонь зашипел, вторя ему, умирая в объятиях снега. Как и хозяин его. Петр запоздало понял, что боролся с русским и матерное было русским. Но навстречу ему, громко топоча, бежал новый противник. И не было уже светоча, разрезающего тьму.
– У-ю-у-у, – раздалось за спиной, по правому и левому боку.
А рядом уже бились товарищи, вогулы и русские, – и кричали в порыве ярости каждый свое. Здесь же рычали и драли вражьи порты псы, помогая в схватке.
Все закончилась быстро. Отряд застал татей врасплох, посреди хмельной пирушки – от всех, окромя дозорных, разило брагой. Но оттого не бились они хуже – просто напавшие действовали куда слаженнее.
– Правдать с нами, братцы, – подвел черту старый Оглобля. На нем не было ни царапины, он даже не запыхался. А сейчас, собрав ножи да сабли разбойничьи, собирался читать над ним заговор – иначе оружие врага не будет служить новому хозяину.
– Ужели там ворованное? – Качеда указал на урочище, что укрыто было мраком. Настоящий сын княжеский, радеющий о своем богатстве, первым вспомнил о том, что надобно сходить да проверить, что же сложено в зимовье, которое истово охраняли тати.
Он уже встал возле низкой двери, похожей на вход в звериную нору, когда Петр крикнул:
– Один-то не ходи. Подожди-ка.
Качеда издал звук, означавший, наверное, досаду, но маленький, юркий, нетерпеливый – мудрости и осмотрительности ему не хватало. Лет осьмнадцати, не боле, прикинул Петр.
– Пойти, – буркнул вогул.
Потянул за веревку, что служила ручкой, залаяли оголтело псы, дверь заскрипела… Петр, уловив в том скрипе какой-то иной невнятный звук, со всего маху ударил вогульского княжича по ноге. Тот упал, не удержавшись, на деревянную колдобину, а над головой его пролетело что-то быстрое, огненное. Выстрел разорвал морозный воздух, и рядом раздался вскрик.
* * *
– Пумасипа [36], – сказал Качеда позже, когда обладателя огненного боя, не дожидаясь, пока он выстрелит вновь, схватили Петр и молодой вогул. Когда разожгли костер, вскипятили воду, добавив туда овса и вяленой рыбы, когда отпили из фляжки, что висела на поясе Оглобли, и принялись вспоминать только что произошедшее под гневное мычание связанного злодея.
– Ежели бы Петяня сплоховал, тебе бы… несладко бы тебе, Качедка, пришлось. Молодец, Петяня! – поддержал его Трофим и хлопнул казака по плечу.
– Отправился бы в мир духов, да там и жил, – богохульничал Качеда. – Отец бы не пожалел мне ни лука, ни копья, ни оленей.
Русские срамить его не стали: попов нет, чтобы проповеди читать.
В землянке отыскали награбленное, да не все: лучшие лисы, соболя, бобры исчезли. Под слоем снега Качеда отыскал собачье дерьмецо и следы нарт.
Связанный тать – тот, что палил из пищали в Качеду, – оказался то ли вогуличем, то ли еще кем. По-русски и по-вогульски не говорил, только мычал и стонал жалостно.
– Говори, где рухлядь, – пнул его под ребро Трофим. Жалости к таким людишкам у него отродясь не было.
– М-мы-ы, – отозвался пленник.
Качеда повторил вопрос по-своему. Один из его людей, говоривший по-татарски да по-зырянски, тоже спрашивал пленного, а тот все мычал.
– Ить, свихнулся, что ль? – пробурчал Трофим.
Погоня, схватка с татями, синяки, ожоги да ушибы – многое перенесли, а ворованное куда-то исчезло.
– Хитрый он, – возразил Петр. – Думает, что уцелеет, ежели мычать будет. Видно, уговор у них: одни поехали продавать рухлядь, а этих оставили. Заберем его в острожек, там и поговорим.
С ним все согласились.
Чтобы не идти потемну, легли вповалку спать. Псов пустили к очагу – они того заслужили. Да и пленного татя так можно и не сторожить – псы шагу не дадут ступить.
Все уже спали, а старый Оглобля сыпал на красное, покрытое волдырями лицо Петра белесый порошок и шептал что-то про чудо, святого апостола и казачью удаль.
7. Гости
Выл ветер. Ромаха, забыв наставления старшего