Нютка растопила печь, поела лепешек, стряпанных Домной, заштопала Ромахину рубаху – время тянулось долго, будто бы и застыло на месте. Взять бы в руки веретенце или вышивку причудливую, тем и успокоилась. А здесь ни кудели, ни пялец, ни тонких иголок, что так и норовят выпасть из рук.
Ромаха что-то сказал во сне, присвистнул носом – и угомонился.
Нютка села у тусклого оконца. Через лед, вставленный меж бревен, мало что и разглядишь. Белесые вихри, проносящиеся мимо, чурбак посреди двора… Ужели так всю зиму сидеть? С тоски помрешь. Нютка вздохнула и запела было про добра молодца. Ромаха недовольно дернул плечом – аж одеяло упало. Нютка подобрала, укутала его и решила сидеть тихонько.
Словно было ей до того дело, принялась представлять, как Страхолюд идет сейчас посреди метели, как снег сечет и так исшрамленное его лицо, как кто-то нападает из-за поваленного ствола, – и довела себя до того, что разревелась.
Сколь ни гони от себя думы, сколь ни называй его дурными прозваниями, только правды не утаить…
– Нютка, Ромаха, гости пришли! – Громкий мальчишечий голос вырвал ее из горестей да маеты.
– Какие гости? – вскричала Нютка. Сейчас бы обрадовалась и черту лысому – лишь бы не думать про Страхолюда, не корить себя за дурость.
– Такие!.. Сама все увидишь. К Домне иди, только метели берегись, по стеночке.
Но к тому времени, как Нютка заплела косы, нарядилась – а нарядов-то у нее было скудно, вот незадача! – и вышла из дому, метель улетела куда-то в лес. Серое неприветливое солнце проглядывало сквозь тучи.
* * *
Псы Рябинова острожка будто взбесились. Они лаяли, рычали, оголтело носились вокруг Нютки. Она и не думала пугаться – привыкла к сторожевым, что всегда чувствовали себя вольготно в отцовом дворе.
А еще разглядела несколько саней и псов – они лежали рядом мохнатым колобком. Уставшие изредка потявкивали и грызли кости.
Тут Нютка поняла: псов привели гости. Чудно! Сани есть. А лошади-то где?
Нютка негромко посвистела. Псы – были они чудны, со светлыми мордами и темными спинами, поджарые, улыбчивые – тут же угомонили свой лай, понюхали воздух. Один из них – молодой, мельче прочих – подбежал и тыкнулся в Нюткину ладонь.
– Ишь вы какие! – ласково сказала она, пожалев, что нет у нее лакомства для гостей. Сопровождаемая озорным щенком, подошла к крыльцу, погладила влажный собачий нос и нырнула в натопленное нутро избы.
* * *
Пленник не хотел идти. Он падал на снег, мычал, пускал слюну и пену, плакал, размазывая сопли по лицу. При свете дня разглядели, что лет он на свете прожил мало – не старше Ромахи, Петрова братца.
– Як тебя угораздило, – ворчал Оглобля.
И русские, и вогулы с нетерпением глядели на татя, пару раз даже пнули для острастки – всем хотелось пораньше выбраться из урочища и вернуться домой.
Оглобля все же решил ощупать пленника: ужели хитрит? Здесь, в Сибири, жалость попусту не расходуют. Казак поставил на ноги пленного – тот и держаться не мог, все норовил свалиться. Тощий, узкоглазый, безбородый, на плечах хорошая шуба, крытая сукном, залоснившаяся, в темных пятнах.
– Селезенка перебита. Да еще чего, – наконец сказал Оглобля, отпустив мычащего пленника. – Зелья-зельица хоремычному… Мож, одыбает.
Мужики притихли и с надеждой глядели, как достал он фляжку, всыпал туда какое-то зелье и протянул болезному. Тот послушно глотнул, закашлял, выпучил глаза, упал, завертелся на снегу и затих.
– Отрава? – спросил Качеда.
Петр укоризненно цыкнул, а Трофим изобразил правой своей рукой подзатыльник, какой обычно дают непослушным ребятам. Взаправду дать подзатыльник княжьему сыну, хоть и вогульского племени, он бы не решился.
– Какой зовуткой звать? – внезапно спросил Оглобля пленника, что начал приходить в себя: закашлял, встал на колени.
– Лешкой, – ответил тот на русском. – Матка Волешкой звала. – И громко шмыгнул.
Все изумились мастерству Оглобли, что немого обратил в говорящего.
К полудню дошли до стойбища. Там вдоволь поели. Волешка, отведав оленьих лепешек, рассказал все как есть. Несколько лет назад русские гулящие да местные собрались, принялись озоровать: нападать на путников, промышлять зверя и сбывать его мимо казны царской, грабить – много всего за ними. Волешка, смесь русской да вогульской крови, прибился к татям, был на подхвате.
Ничего путного о судьбе ворованного Волешка сказать не мог – тайных троп и урочищ не знал. Только клички подельников назвать смог после трех пинков, и на том спасибо.
– Помилуй мя, раскаиваюсь во всем! – кричал он, валялся в ногах казачьих.
А когда зелье отпустило, только плакал тихонько, будто девка. И от него отступились. Трофим решил оставить его вогулам. Князь Салтык обещал сохранить его в целости и скоро привезти в острожек для наказания.
* * *
Как Домна не стыдится принимать гостей без мужика своего, без Афоньки! Свободы в ней – через край.
По лавкам расположилось трое мужиков, поглядев на коих, Нютка захотела одного: уйти подальше да их не видеть.
Один был лыс и похож на яйцо, другой – зарос волосами, словно леший. Третий, по прозвищу Дюк, самый молодой, смуглый, с кудрявыми волосами – казался куда приятней, но говорил так, будто является и царем, и Господом, того Нютка не любила.
В избе пахло незнакомо какой-то горечью и отчего-то хотелось чихнуть.
Лысый вытащил из портов холщовый мешок, взял щепоть чего-то, втянул ноздрями, громко закашлял и выругался так, что все покатились со смеху. Мужики попросили отведать того яства. Каждый по-своему: кто втягивал, кто пробовал на язык, а кто и ссыпал да убрал подальше. Меж собою шептали: «Табачище, ай да ядрен».
– Чего воевода? Много ль он знает? Столько всего утекает от казны, тайные тропы ищи да денежки выручай. Верно говорю? – скалил он зубы, а все поддакивали.
Нютке и Богдашке разговоры их казались мутными и скучными, Домна кивала им со всем вниманием, подливала пива в чарки и всячески показывала, как ей дороги гости. Скоро перетекли в избу все, кто остался в острожке. Гости не говорили боле про обман и тайные дела, а принялись похваляться охотничьей удачей и прибытком своим.
– Гулящие они, – шепнул Богдашка, придвинувшись к Нютке, словно братец. – Дядька Петр их страсть как не любит, говорит, от них беды да разорение.
Глядючи, как бегают глаза гостей, как велики нательные их кресты – лысый вытащил и любовался золотыми переливами – и сколько в них наглости, Нютка с тем согласилась.
Смеркалось. На