– Шернь! – шепелявил заросший волосом гость, и, видно, то было хорошо, потому что его хлопали по плечу.
– Чернь! – довольно сказал лысый и поцеловал кубики.
– Бель! – расстроился Егорка Рыло.
Нютка глядела на игру: чернь-бель, все об одном говорят. Потом смекнула: всякий раз загадывается цвет зерни, мужики ставят деньги и кидают. Ежели выпадает загаданный цвет, так и выигрывает. Все как в гадании. Продолжают они до тех пор, пока не останутся двое.
К удивлению своему, Нютка втянулась и с интересом наблюдала за игрой. Мужики галдели, били по ляжкам, звали в свидетели Бога и черта, требовали от Домны крепкого вина, ругались матерно, вновь и вновь бросали кости, словно в том был смысл их жизни.
Так прошло немало времени – оно летело быстро. Явился Ромаха, заспанный, с припухшими глазами. Гости встретили его подначками и пригласили в игру.
За окном вновь началась метель. В завывании ее слышались обещание нечисти затеять что-то худое. Нютка знала: надобно возвращаться домой, печь пирог с брусникой, хлопотать по хозяйству… а все не могла двинуться с места.
– У девки-то глаз горит, наша порода! – молвил одобрительно молодой гость, Дюк, и подмигнул ей. – Иди ко мне под бок, любушка.
Нютка помотала головой да против воли своей улыбнулась наглецу. Черноглаз, белозуб, невысок ростом – многим девкам придется по нраву.
– Ты к ней клинья не подбивай, Страхолюд на нее метку свою поставил, – раздался ехидный голос Рыла. – Поостерегись, Дюк.
– Страхолюд тебе рожу – прости, друже, рыло – расписал? – захохотал тот в ответ. У Егорки и верно горел синяк под глазом – и туда достал Страхолюдов кулак.
Дюк повернулся к Нютке и дружелюбно принялся ее разглядывать: и платок, и косу, что падала на грудь, и рубаху, и даже ноги в меховых вогульских сапожках.
Кинул на стол зерни – она покатилась и замерла возле Ромахи, – молвил небрежно:
– Бросаю игру. Давайте без меня. – И, не обращая внимания на возмущенный гул, подсел ближе к Нютке.
Внимание гулящего и пугало ее, и тешило самолюбие. Пробуждающимся чутьем угадала она в госте того, кто по сердцу многим, кто дразнит девок и ко всякой найдет свой подход.
– Да не бойся, – тихо попросил он и, склонившись, начал рассказывать о том, какие жемчуга можно сыскать в далеких таежных реках, про ткани, что везут из Индеи, и много всего.
Нютка только рот успевала разевать, забывши про смущение перед незнакомцем.
Потом поднялся крик – Ромаха проиграл лысому и не хотел отдавать, уверяя, что на самом деле выиграл. Решено было взять полушку – больше у парня не было, – а в счет уплаты остального долга надавать ему щелбанов.
Дюк увлекся этой кутерьмой, подсел к игравшим, и Нютка, воспользовавшись свободой, выскользнула в сени.
– Погоди. Поди-ка сюда, – позвала ее Домна. И горячо зашептала на ухо, да то, чего Нютка ждала.
* * *
Гости засобирались в дорогу. Их никто не удерживал. Выхлебали пиво, в карманах своих собрали все копейки, которые неосторожные казаки пустили в зерни.
Ромаха ходил смурной [37]. А ночью в избе раздавались всхлипывания – видно, представлял, как будет строжить его старший братец.
Нютка жила предвкушением: потихоньку собрала скудные вещицы, не забыв о всякой малости. Не опасалась Ромахи: и так не из приметливых, занят он был собою, радостями своими да бедами. С утра пекла хлеба да рогали: и в дорогу с собой взять, и оставить мужикам.
«Выйдете до утренней зорьки. С ними все оговорено, я похлопотала за тебя. И не вздумай опоздать, макитру ждать не будут», – раз за разом звучали в ушах речи Домны.
Как люди-то меняются: недавно со свету сжить хотела. А теперь из неволи вызволяет. Во всяком человеке есть благодать Божья и жалость. Да не всегда он повертывается к тебе этой стороной, порой прикрывается звериной личиной.
* * *
Последняя ночь в острожке тянулась долго, будто река Волга, что течет издалека, – о том часто пели казаки. Ромаха спал, иногда тихонько поскуливал, будто обиженный щенок. В печи, где дрова давно прогорели, что-то тихонько потрескивало: не иначе дедушка прощался с Нюткой.
– И ты прощай, не поминай лихом. – Нютка зачем-то встала, подошла к печи, обмазанной с одного бока рыжей, с крапинами, глиной, прикоснулась ладошкой и вздохнула.
Чужой дом, постылый дом. Чужой Рябинов острог. Отчего же уходить не хочется? И будто ноет что-то, тянет, болит… Дурь все!
Нютка ворочалась с боку на бок, вставала, принималась молиться. Потом перебирала, все ли нужное увязала с собою. Маетным сном забылась лишь под утро: видела Страхолюда с лицом, на коем не было уродства. Он уходил от нее в темную хмарь, потом оборачивался и улыбался, да славно – наяву такого не видала.
8. Страхолюдова
С утра подмораживало. Над острожком, над рекой стоял белесый морозный туман, что случалось редко.
– До вечера будете в Верхотурье, Нютка, – повторяла Домна, гладила ее по спине, будто дитя успокаивала.
– Не боись, доедем быстро! – сулил Дюк.
Утром он казался заспанным и уставшим, из глаз его, обведенных темными полукружьями, пропал блеск, и стал он похож на жутких своих товарищей.
– Спасибо тебе, – обняла Нютка подругу на прощание. – Век добро твое буду помнить.
А Домна только закрыла глаза рукавом – видно, стирала слезы.
– Ты худого не держи! – вдруг крикнула она. – Не со зла я.
Нютка и понять не могла, о чем кричит ей вослед Домна. Села в сани, запряженные теми улыбчивыми псами, что лишились добросердечности, скалили зубы, рвались вперед. И поехала в неизвестность с гулящими, коим доверила свою судьбу.
* * *
Баба год меня ждала, да миленка завела.
Ох, приеду я домой, отхожу их кочергой,
– задорно пел лысый. Голос его разносился над лесом, над застывшей рекой – его слышал всякий. Частушку за частушкой, потешку за потешкой. Потом он втягивал табак, кашлял и вновь пел.
Нютка не слыхала таких забавников. Сначала хихикала тихонько, в ладошку, а теперь хохотала, не скрываясь. И ловила на себе настойчивые взгляды Дюка.
Он усадил Нютку в свои сани, заботливо прикрыл ее коленки волчьей шкурой, велел говорить, ежели что неладно. Несколько раз коснулся ее своей прохладной, узкой, будто девичьей, рукой и улыбался, словно предстояло ему что-то особое.
Ветер, налетевший с реки, разогнал туман. Над лесом поднялось заспавшееся румяное солнце. Свежий, нарядный снег в лучах его переливался, будто жемчужный