Синие глазенки
Стояли у сосенки,
Стояли улыбались,
Кого-то дожидались.
Голос Дюка оказался приятным, пряным, точно перец, остатки которого Нютка не забыла увязать в свой узелок. Про синие глаза поет – значит, про нее. Ужели она и правда так хороша, что все вокруг с ума сходят?
«Мерзкий Третьяк, упокой Бог его грешную душу, – прямо на ходу перекрестилась Нютка, – Страхолюд, Ромаха, Рыло… И даже этот лихой парень – вон как глядит, будто съесть хочет».
Сани летели быстро по гладкому льду Туры. Нютка и представить себе не могла, что псы могут так ловко бежать в упряжи – только лапы мелькали. Дюк вытащил из-за пазухи флягу, пригубил, видно ей было, как запрокинул голову, выливая в себя водицу. Что ж еще? А потом громко, на весь ледяной простор запел:
Белые зубки,
Алые губки,
Дай поцелую,
Сладость сворую.
Он повернулся, прикусил нижнюю свою губу, ухмыльнулся, качнул темной фляжкой – и Нютка вздрогнула.
Если под подолом
Также хороша,
Рубликов насыплю —
Веселись душа.
А дальше запел о таком, что Нютка закрыла уши.
– Не хочешь отпить? Нет, не хочешь, – ответил он сам и спрятал флягу.
Дальше все летело пред глазами. Дюк пел то срамное про девок, то про злого царя, что заковывает в железо, то вновь хлебал из той фляжки.
А Нюткино веселье ушло.
– Скоро в городе-то будем? – спросила она.
Сейчас бы узнать, что вон, за изгибом реки откроется Верхотурье. А там… Найдет отцовых людей, достучится, докричится… Да к самому воеводе пойдет, ежели понадобится!
– Скоро, скоро, милая, – ответил он. И, не оборачиваясь, зацепил рукой шкуру, коей накрыты были девичьи колени.
Она отпрянула: зачем это надобно?
– Не бойся, милая, не обижу. – В голосе его был тот бархат, который успокоил бы доверчивое девичье сердце. Только Нютка все не могла избавиться от тревоги.
Псы мчали, словно не чуя усталости. По обеим сторонам расстилался заснеженный дремучий лес, который и пугал Нютку, и манил. Ей все казалось, что здесь, за Камень-горами, люди и звери, леса и реки живут как-то иначе. По малости лет своих она не могла понять как, но безотчетно чувствовала эту особость.
Скоро ей надоело разглядывать однообразные, проносящиеся мимо боры и перелески, пологие склоны и взгорки, где через снежное виднелись серые камни и топорщился бурьян.
– А отчего тебя Дюком зовут? Это ведь богатырь из далеких земель? – осмелилась спросить Нютка. – Из Индеи али каких других [38].
– Много знаешь! Какая девица-то разумная, – насмехался Дюк.
Он громко свистнул, и сани, что ехали впереди, резко остановились. «Отчего?..» – попыталась вызнать Нютка.
Но Дюк, не слушая ее речей, соскочил с саней. В нескольких саженях от Нютки – не услышать, не понять – он с сотоварищами своими о чем-то толковал, показывал в сторону полудня, а лысый ему тихо отвечал. Они дружно поглядели на Нютку, хохотнули, лысый даже прищелкнул пальцами. На том беседу закончили.
А потом неожиданно сани свернули с верной дороги, что пролегала по Туре-речке, скользнули в какой-то узкий, покрытый колдобинам вмерзших коряг и еще какой-то гадости ручей. И то не пришлось по нраву Нютке.
* * *
– Сбежала. Взяла да сбежала с Дюком. А чего, он парень хоть куда! – Домна отряхнула руки о полосатую поневу и встала, подбоченясь, – ни дать ни взять царица захудалого царства.
Петр вернулся в острог раньше всех. Трофим, видя его беспокойство, разрешил: «Ты молодой, не сдерживай прыть». А он и не сдерживал – будто не было двух беспокойных дней, будто не ловил татей, не полз по льду, не бился…
– Как – сбежала? – Петр, всегда сдержанный да серьезный, оглядывал собравшихся, ждал их возмущения. А больше всего ждал, что явится дурная девка с синими глазами, выйдет из дому да посмотрит на него с вызовом. Афонина баба и соврет – недорого возьмет.
– Петяня, Петяня, – продолжила свою речь Домна. – Ты не горюй. Рубликов подкопишь да новую макитру на базаре найдешь.
Баба не улыбалась – скалилась, не говорила – насмехалась. Ее пышная зрелая плоть распирала одежу. И саму ее распирало, будто злоба не могла в ней удержаться, так и просилась на свет божий.
– Запужал девку, а она и сбежала-а-а! – Рыло обошел вокруг Петра. Да осторожничал, держался подальше, чтобы не словить тумака.
– После зорьки уехали. Ежели поторопишься, нагонишь, – неожиданно разомкнул уста Пахомка. Он, в отличие от друга своего, не злорадствовал.
– Не нагонишь Нютку. Не нагонишь! – вослед говорила Домна.
А Петр будто отрастил крылья – а как иначе синеглазую пташку вернуть? – уже бежал в конюшню.
– Братец, конь твой кормлен-поен. – Ромаха с трудом поспевал за ним и говорил еще что-то бестолковое, бессвязное. Что не сразу хватился Нютки, что узелок свой забрала, а еще хлеба, заботушка, на несколько ден настряпала.
С шипами ли подковы? Поправить седло, ежели не затянуто, так погоня не начнется… Беркет, мил друг, не подведи!
– Братец, а ее-то возьми! – Ромаха тянул легкую ручную пищаль да еще нож откуда-то из стены выудил, хороший, местной, верхотурской ковки.
Ничего ль не забыл? Веревка, топорик малый, порох – все на поясе, все с собою…
В один миг Петр велел, ежели с ним что случится, держаться десятника Трофима, скинул с плеч куяк – братец еле успел подхватить – только ноша лишняя для коня и ему стеснение.
Вывел Беркета из конюшни, свистнул – так не безобразничал давно. Жеребец повел недовольно ушами, мол, не балуй. А когда Петр запрыгнул на спину его и ласково провел по шее, молвив: «Вперед, Беркет», послушно потрусил через ворота, а потом по утоптанной дороге – на манкий и опасный лед Туры.
«По льду и на добром жеребце скакать – и себе шею сломать можно, и животину изувечить. Ты, Петька, меня слушай, подковы-то должны быть особые, с шипами – сам должен знать, а то иной кузнец в своем мастерстве несведущ. И бежать надобно особо, ровно, не давать ей разгоняться…» – когда-то давно, целую жизнь назад, говорил дед.
В боях с ливонцами [39] он