Дед учил его, как отличить хорошего коня от захудалого, как увидать ложь в глазах человека, как биться саблей и бердышом [40], как побороть боль и страх. Только в иные дни запирался в своих покоях. Не пускал туда ни бабку, ни внука, читал молитвы и выл, когда было невмоготу, – так болело от старых ран нутро.
Дед давно в раю, с праведниками – в том не сомневался. А наука его пригодна и сейчас. Такими воспоминаниями Петр отвлекал себя от страха за синеглазую, упрямее коей он и не встречал.
* * *
Бабий ум короток, да все ж не настолько, чтобы забыть: от Рябинова острожка до Верхотурья путь-дороженька идет ровнехонько по реке Туре.
– Куда мы едем? Город – там? Правда же? – спрашивала Нютка. Не боялась вовсе, только дивилась: зачем везти неведомо куда.
Дюк отшучивался, говорил про окольные пути-дороженьки и друзей, которых надобно встретить. А когда Нютка стала взывать к его совести, резко остановил сани, свистнул и махнул рукой товарищам: мол, не гоните.
– Ужели ты такая глупая? Насочиняла про батюшку-богача, про выкуп… Думаешь, поверим? С нами пойдешь, до Темной речки, а там решим, что с тобою делать. – Мужик гладил ее руку, улыбался, точно и не говорил таких мерзких речей. – Поняла? Вот и любушка.
– А Домна? Домна же…
– Эх, все же глупая, – покачал головой Дюк. – Домне прибытку немало досталось с того, что тебя увезли. Милая. – И потрепал ее по носу.
Нютке хотелось выхватить из-за пояса его пищаль. И пальнуть, да так, чтобы все испугались. Эх, уметь бы!
Дальше дорога расстилалась перед ней, как в тумане. Сколько можно переходить из рук в руки, точно соболья шкурка или слиток золота? Не знают они, что душа есть у Нютки?
– А Дюком меня прозвали вот отчего: люблю все лучшее. Что вино, что одежу, что баб. Да никогда не боялся спорить с самыми важными да родовитыми. Они из мяса да крови [41]. – Он откровенно смеялся. – А дядька мой в помощниках у воеводы ходит.
* * *
– Ишь как разогнался! Уж думал назад поворотить, коняга мой устал.
Через три притока, разделявших путь-дороженьку по Туре, Петра нагнал нежданный помощник. Девка была его маетой, потому не звал никого в подмогу. Не справится, положит голову где-то на бережку – его дело, ему и рисковать собою.
– Ты погодь. Они втроем, вчетвером, да на груженых нартах. Собаки везут, – отрывисто говорил Афоня Колодка.
По своей воле решил помочь Петру. Вызнал все, что мог, в острожке: куда поехали да зачем. Между делом отвесил пару оплеух своей неуемной бабе Домне.
– Вот удумала – девку несмышленую с татями сводить. Голова набекрень, – ворчал Афонька, поносил свою бабу, и в каждом слове чувствовалось – стыдно ему пред товарищем.
Следы полозьев, чистые, не припорошенные снегом, в окружении многих собачьих, когтистых, ясно указывали: едут гулящие прямо, и настигнуть их – дело времени.
– А ты чего так за макитрой рванул? Монет жалко или что иное? – вновь заводил беседу Афоня.
Не мешал ему ветер, свистевший в ушах, топот копыт, величайшее напряжение, которое разлито было в жилах преследователей, до самой подноготной нужно добраться другу-товарищу.
– Да, Петяня, бабу найдешь себе по сердцу – так радоваться не будешь. Как скрутит, сдавит, хлеще лихоманки. А потом…
– Погодь с разговорами, – тихо, как шепчет высохший рогоз на ветру, ответил Петр. И боле казак бесед не заводил.
Где же они? За какой излучиной, каким поворотом реки? Ежели что с ней сделают… И дальше Петр не мог продолжать даже в думах своих, все подернуто было красным и горячим. Беркет чуял думы хозяина и мчал без устали – приходилось останавливать, беречь ретивца.
* * *
– Долгая дорога у нас будет, морозная. Тебе, девица милая, надобно, чтобы ручки-ножки грели, песни сладкие пели.
Его темные живые глаза с большими зрачками, подернутые каким-то странным блеском, и завораживали, и страшили Нютку. Сколько всяких людей встречала – и жестоких, и злых, и обиженных жизнью, – а такого блеска не видала.
– Дюк, а ты не захворал? – спросила внезапно, углядев в блеске глаз его лихорадку.
– Рядом с такой девкой захвораешь, – сказал он и, оказавшись рядом, бок о бок с Нюткой, внезапно скинул с ног ее волчью шкуру. Раз! – и дернул шубейку. А потом впился в ее шею, будто кровь хотел высосать, сжал пальцами – в глазах темные зайчики заплясали.
Мамушка! А где же товарищи его? Вдруг помогут, оттащат насильника…
– Да чего ты? Да как же? – сипела Нютка – горло ее передавлено было парнем. Так и удушить недолго.
Дюк, словно не ощущал холода, скинул с себя шапку, расстегнул крытый багряным сукном да шитый серебром кафтан. «Ишь, милая, милая», – повторял, но ласки в голосе его не слышала. И все это было так жутко, так отвратно, так знакомо Нютке, что захотелось ей закричать раненой птицей.
– Холодно ведь, – жалобно просипела она, когда Дюк наконец отпустил ее шею и полез за пазуху – туда, где все съежилось от страха и стылых-постылых рук.
– Согрею, согрею тебя… – бормотал он.
А Нютка вспомнила уродливое лицо, серые глаза, в кои боялась смотреть, руки, что никогда не сделали ей худого, ворчание, широкие плечи, обтянутые кольчугой, и закричала вдруг:
– Отстань, отстань от меня! Страхолюдова я, не трожь!
Взбрыкнула, оттолкнула от себя постылого, да со всей мочи – откормилась на хлебах да рыбах Рябинова острожка. Ждала отпора, ударов, силищи мужской, а он потерял равновесие да повалился с саней. Видно, отчаяние обратило тощую девку в богатыршу.
Нютка, не прикрывши шею и грудь, простоволосая, расхристанная, побежала прочь по льду, зная, что ее настигнут, затопчут.
Видно, на роду написано.
* * *
Девку отыскать, да с тремя мужиками, да с нартами и несколькими дюжинами собак – дело несложное.
Петр и Афоня Колодник шли по следу, нюхали воздух, слушали дыхание реки и снежного ветра, знали: скоро нагонят, настигнут алчущих разбойников и покарают их, не щадя живота своего.
Они обменивались только взглядами, берегли словеса, а когда в узком ледяном проулке углядели черные точки, что увеличивались и обратились в сани, людей и какую-то суету, так и вовсе спешились, повели коней под уздцы.
Петр махнул на ивовые заросли – лошадей туда, чтобы не услыхали ржания да шума. Беркета он и привязывать