– Ножом, – одними губами сказал Афонька, провел пальцем по горлу, и Петр кивнул.
Тихо, пригибаясь к земле, они пошли навстречу саням и развалившимся псам, навстречу каким-то отдаленным разговорам и синеглазой девке, высмотреть которую Петр не смог, как ни силился.
Берег речки, пологий, летом пристанище для гнуса, порос высокой болотной травой. Желтая, иссушенная ветрами, она прятала служилых, словно для того здесь и выросла.
«Господи Иисусе, помоги». Петр сжал в деснице нож, проверил второй, что всегда жил в сапоге на случай нежданной схватки – таких было вдоволь в его жизни. То же сделал Афоня. Трое гулящих на них двоих – бывало и много хуже.
Казаки ползли все медленней и медленней. Главным прикрытием их была не высокая трава, шуршавшая при всяком движении, а внезапность. Иначе несдобровать…
Оставалось саженей пятнадцать, когда над рекой разнеслось звонкое:
– Отстань!
И, услыхав неблагозвучное свое прозвище, Петр забыл про осторожность, про траву и тихий шаг, распрямился, рванулся на тот крик, словно выросли за спиной его крылья.
Синеглазая, глупая, неуемная девка уже неслась прочь от саней – словно ждала его, Страхолюда, в его руки стремилась – хотя лишь утром сбежала своею волей из острожка.
– Ты… ты… ты, – только и повторяла, а юная грудь, что соперничала белизною со снегом, ослепила его.
Петр не стал прижимать девку к себе, оберегая от стужи и злодеев, не сказал, что помчался за ней, будто за жизнью своей. Для чего слова тратить попусту?
Только крикнул:
– К Афоньке, быстрее!
И, боле не глядя – добежала ли, посадил ли ее друг на коня, увез ли отсюда, – прыгнул на черного, вертлявого, с непонятной ухмылкой, что прятался за санями, приставил нож к горлу, велел сидеть без движения. Скрутил, словно щенка – паскуда! – связал руки веревкой. А Дюк и не сопротивлялся, только скалил зубы. Петр не сдержался, пнул, хоть в том было что-то неверное.
– Петяня, – услышал за своей спиной голос друга, обернулся.
Тут уж понадобился ему нож, силушка да умение бить так, что ворогу более не встать… И холодная ярость – ее было вдоволь после долгой погони, после беспокойства за синеглазую и особливо ее позора.
* * *
Сначала псы скалили зубы, лежали на снегу, рыча на Петра и Афоню: мол, что с хозяевами сделали?
Дюк, связанный за руки, за ноги, лежал на снегу, хохотал, издевательски повторял: «Неумелые вы… Ни с суками не можете, ни с кобелями». Но когда Афоня Колодник занес над ним кулак, притих.
Синеглазая девка давно оправила свою шубейку, спрятала волосы под колпак с меховой опушкой, успокоилась. Только румянец на щеках алел да руки потряхивало, когда она давала псам сушеную рыбу, вытащив ее из котомки, припрятанной на санях. Да голос, когда шептала им что-то напевное, хрипел, растеряв былую звонкость.
Петр не глядел в ее сторону. Не успокаивал, не шутил, не обнимал за плечи, не…
– Макитра ты, макитра, а ежели бы мы не успели? Увез бы этот Кощей тебя на гору да съел, – мирно выговаривал ей Афонька. – Ты от гулящих держись подальше. Что ж у них на уме… Дюшу-то всякий в округе на сотни верст знает – прохвост редкостный. А ты лучше молчи, – укоротил он загомонившего татя.
Да, Афонька умел говорить с бабами. Девка отвечала, даже улыбалась – то слышно было в ее голосе. Петр, увязывая крепко тюки с соболями, черными да белыми лисами, белками и камусами [42], все ж не удержался, глянул: она гладила псов, те и рычать перестали. Немудрено.
* * *
Обратно ехали долго. Псы, будто чем опоенные, вихлялись и шли не в лад. Два казака, девка, две лошади, трое саней, груженных драгоценной рухлядью, и пленник – оттого всякий бы сошел с ума. Измучившись, порешили: Афонька с девкой поедут в острожек, там он оставит маетную и вернется с подмогой.
Петр сидел посреди морозного безмолвия наедине с пленником. Солнце замерло над лесом – красный уголек надо льдом.
От неподвижности стыли жилы, и Петр, натаскав валежника, развел костер у самого берега. Вытащил вервицу – было за что у Бога просить прощения. Убийство, жестокость, гордыня, похоть – всего вдоволь. Срамным туманом перед глазами – белое в расстегнутой шубейке. И крик: «Страхолюдова я!» Петр, забывшись, сказал то вслух: так велико было его удивление.
– Страхолюдова, – хохотнул тать. И тут же попросил: – К костру поближе бы. Мороз меня щупает, будто баба мертвая за шиворот лезет.
Отказать бы ему, пусть мерзнет, дьяволово отродье… Но Петр все же подтащил его к костру поближе, слушая жалобы и причитания, дал испить водицы и велел заткнуться.
– А она тебя сгубит, Страхолюд. Слышь, сгубит. Ты бы лучше мне ее отдал, я с такими умею… – И дальше речь его оборвалась, захлебнувшись в стонах.
Тать боле не смел открывать рот. Только поднывал тихонько, будто щенок.
Лучше бы издох, прости, Господи.
9. Не кирдык
За рождественским столом все собрались у Трофима, как было принято в их ватаге. Домна настряпала пирогов, сготовила всего, что надобно. На столе нарезана была стерлядка, высилась горкой красная икра. Праздник в далеком сибирском острожке удался не хуже, чем в московских хоромах.
Восславили рождение Сына Божьего, поблагодарили за пищу и теплый дом, вернулись к делам обычным. Казаки потихоньку загомонили, но Трофим завел речь о том же, что и последние несколько дней, перекрыв голосом своим всех:
– Ить ты, Петяня! За девкой безмозглой помчался, а что оказалось-то… Чуял ведь, а, стервец? Убыток казне восполнил! Молодца, молодца!
Десятник рассыпал добрые слова перед своим людом, выдал Петру два аршина красного сукна и рубль серебряный. Да сказал, что воевода непременно узнает, как храбрые казаки задержали татей, как отличился Петр Страхолюд, сын Савелия из Можайска
В тех санях, а верней сказать, нартах – так звали их в сибирских землях, – тати везли многие дюжины драгоценных мехов, кои отъяты были у вогулов, самоедов, а может, и русских промысловиков. Ясак, должный попасть в цареву казну, бывало, утекал в иные руки – через Камень-горы, через путь по Студеному морю, через жадность людскую да стремление к наживе. Потому всякий служилый, что пресек воровство и паскудство, получал награду.
В иные времена Петр бы ставил брагу, устроил пиршество большое. Да не сейчас. Он сидел за Трофимовым праздничным столом безо всякого веселья в глазах. И ушел домой, немного отпив из общего ковша.
* *