Страхолюд, оставив недоеденной похлебку, встал, отодвинув лавку так резко, будто ее он тоже решил наказать и посадить на цепь.
– Сбежишь ведь?
Зачем так на Нютку глядит? Лицо увечное, иссеченное, слова говорит изуверские, а глядит иначе… Без гнева. Глаза-то серые, а там, в глубине искры какие, не понять, зеленые иль золотые.
Отчего руки так и тянутся, окаянные, по щеке провести, той самой, уродливой, волосы его погладить – короткие, да вон как торчат, неслухи. Нютка прижала руки к бокам, к рубахе, лишь бы не дать воли.
А Петр все стоит над душой, не возвращается к своей похлебке. Невкусная, что ль?
Ждет от нее ответа. Ответа… Нютка и рот открыть не может. Правду молвить – да никогда в жизни! Молчание золото, о том старики говорят.
– Сбежишь?
Нютка прикрыла глаза ресницами, лишь бы утаить, что в глубине. Рядом он, совсем рядом. Пахнет лесной хвоей, порохом, снегом и чем-то… Да вот чем! Петром Страхолюдом, угрюмцем и чудищем, тем, кто выручал ее, вытаскивал из передряг, грел, мазал медвежьим жиром, ворчал и…
– Не убегай. Как потеплеет и хворь твоя уйдет, сам увезу – к батюшке, к жениху. Хоть к…
Страхолюд не стал говорить, но Нютка поняла, о чем он. Хоть к лешему. Подальше от Рябинова острожка.
– Прям так и увезешь? – глупо спросила Нютка. И от того, что прочитала в серых глазах – здоровом и калечном, – зашлось ее сердце, застучало, разгоняя кровушку.
Оба забыли про Ромаху, что черпал похлебку. И вздрогнули, когда молвил он:
– Без тебя, Сусанка, скучно будет.
* * *
К Господню Крещению земли по Туре заморозило так, что птахи мерзли на лету. Трещал лед, ему подпевали деревья. Ночами выли волки – то ли от голода, то ли жалуясь на студеную зиму.
В острожке денно и нощно топили печи. Казаки по очереди ездили в лес – заготовленное впрок все вышло. Жеребцов берегли – все освоили езду на собачьих нартах. Она была диковиной для этих мест, но оказалась удобна для неугодья и холодов.
– Тащи, да побыстрее! – прикрикнул Афонька, изобразил пинок, да все ж не тронул Волешку.
Его седмицы полторы назад привезли вогулы. Они были милосердны к пленнику: не били, кормили оленьей требухой и лепешками. Качеда на прощание даже просил казаков не снимать голову с парнишки.
– Сорни-Эква [44], великая богиня, обошла его милостью. Глуп и несчастен Волешка. Пощади его.
И казацкий десятник Трофим кивнул.
Сначала Волешку крестили: хоть был наречен христианским именем Алексей, не знал толком ни молитв, ни учения, ни Святой Троицы. Держали его на длинной цепи в хлеву, возле очага – чтобы не убег.
– А ты, Петяня, расскажешь ему, каким должен быть добрый христианин, – велел Трофим.
Как ни отнекивался Петр Страхолюд, ни говорил, что ему ведомо мало, что он дик и темен, десятника не убедил. Вот и пришлось сказывать пленнику Божьи заповеди, про Иисуса Христа, что страдал во имя искупления человеческих грехов. Волешка таращил раскосые глаза, бормотал в ответ что-то невразумительное. Наконец он выучил «Отче наш» и сотворил себе вервицу – четки из конопляной веревки.
Петр и был тем же грешником, денно и нощно думал не о небесном. Он хватался за любую работу, валил деревья, рубил дрова, давал корм жеребцам и ездовым псам – хотя это не пристало доброму казаку.
– Петяня, ты чего застыл? О баньке мечтаешь? – загоготал Афонька.
– О баньке да молодке с синими глазами, – ухмыльнулся Трофим. – Я б тоже от такого счастья истуканом вогульским застыл.
Сам десятник позволял потехи, не в пример обычной своей серьезности, сегодня все казаки озорничали. Толкали друг друга, кидали за шиворот снег, передразнивали старого Оглоблю, который отмахивался от молодых; и даже Волешке досталась пара дружеских тычков. Только Петр держался в стороне от общего веселья, как ни подзуживал его Афоня.
* * *
В острожке баньку отстроили недавно, потому предстоящего Крещения все ждали и готовились загодя. Рыло со вчерашнего дня топил печку докрасна, перемежая березу и осину, лишь в самом начале насыпал лиственницу. Всякому известно, она дает хороший жар, да столько искр, что можно баньки лишиться.
– Ты знаешь, как мыться? Первыми пойдем мы с Ромахой, потом мужики все. А бабы да девки опосля, чтобы грехи да болести на нас не перешли, – охотно рассказывал Богдашка.
Он собрал все, что положено: утирки, стираные рубаху и порты, стянул с тощей груди крестик, чтобы нечистая сила не разгневалась. Богдашка не любил мытье да воду, ходил чумазый, словно бродяжка, но предстоящее купание в проруби казалось ему чем-то особым и смиряло с мытьем.
Нютка слушала его болтовню, готовила чистое для братцев и себя, наливала в высокий кувшин медового кваса, ставленного к Празднику. А в голове ее уж который день подряд бултыхались слова Страхолюдовы, его обещание, коего и ожидать было невозможно.
Купил, да за немалые деньги… Теперь, пожив среди казаков, знала, как ценно скудное жалованье из государевой казны. И вдруг решил от нее отказаться.
Конечно, батюшка отдаст ему деньги да насыплет монет сверх того, ежели Нютка попросит. А может, и палок отвесит вдоволь.
Отчего Страхолюд так решил?
Нютка чуяла сердцем своим ответ. Ждала его, трепетала, гладила рубаху-голошейку из белого льна, где красную вышивку у ворота доплела сама из страхов своих и надежд.
– А ты чего рубаху-то к себе прижимаешь? Нюхаешь, что ль? – спросил Богдашка.
– Ничего я не прижимаю, – ответила Нютка и велела мальчонке идти в свою избу.
Но он, балованный ее лаской и пирогами, не послушался и продолжал сидеть: болтал ногами, собирал всякие байки про банников да девок, что якобы могут утащить тебя в прорубь, ежели ты не перекрестишься и не прочитаешь молитву трижды.
* * *
– Шибче, шибче хлещи! – велел Трофим.
Он растянулся на высоком, из лиственницы рубленом полке. Ромаха, голый, потный, бил десятникову спину березовым веником так, что листья летели во все стороны. Старый казак Оглобля, жилистый, мощный, будто не замечавший возраст, лупил себя веником.
В очаге трещали камни. Раскаленные докрасна угли давали щедрый пар. Плеснули из лохани водицы – она зашипела, словно банник негодовал на самоуправство людское.
– Прорубь-то не освященная у нас. Попов нет, попадьи тем паче, – зубоскалил Афонька. В словах его было мало смысла: все привыкли жить так, полагаясь лишь на себя в разговоре