– Синяя Спина. Страхолюд. Петр, – повторяла она раз за разом.
Слышала дыхание там, за стенкой. Представляла, как стоит, дожидаясь ее, Нютку, не смея сюда зайти и провести рукой по шелковой ее, покрасневшей от мытья коже. Как сотворился из злого и уродливого мужика тот, чьего касания она так желала?
Нютка не ведала еще, как прихотлива и насмешлива судьба, что посылает нам то испытания, то нежданные дары. И порой не разберешь, что подвернулось тебе на очередном повороте.
* * *
От бани до острога шли они в полном молчанье. Петр сжимал девичьи пальцы, они тихонько трепетали в ответ. В избе Афоньки и Домны собрались все казаки, лишь старый Оглобля сидел в башне – о том напоминал маленький огонек, что можно было углядеть, поднимаясь к тыну.
Кто-то – Пахом или Рыло? – пел, разрезая пьяным, слишком высоким голосом морозную тишину. И Нютка порадовалась, что им туда идти не надобно.
– Холодно тебе?
Какое там! Согрелась в доброй баньке, напиталась жаром и хвойным духом. А пуще того – от взгляда его, от пальцев, что жгли пламенем, от плечей широких, что так и манили…
Закрылась за ними дверь.
Остался за порогом мороз, и громкие песни, и праздник.
Оба замерли, не зная, куда девать руки-ноги, желанья свои и жуткое: «Ежели согрешишь на святой праздник, в адском пламени гореть». Оба слышали про то пламя часто – в исповедях, быличках и сказах, старшие пугали им, призывая к послушанию. И в том нельзя было усомниться.
Снятые нательные кресты поблескивали на столе: крупный медный мужской и малый, тонкой серебряной работы. Оба не стали возвращать их на шею – оттого грех был бы еще весомей. И оба знали, что случится.
– Ты… – начал что-то говорить Петр Страхолюд, осекся. Так и стоял у печи, словно околдованный.
Взяла она деревянный гребешок, провела по волосам своим – раз, другой, третий. Не плести косы, пусть побудут на воле, пусть он наглядится вдоволь. Будто в сказке, что слышала давно, про волшебный гребень да девицу-красавицу.
– Нюта.
Первый раз услыхала имя свое из Петровых уст. Не просто сказал – будто по щеке погладил. Сама не молвила имени его, только отложила гребешок, сделала шаг навстречу. Да в разверстый овраг.
Может, ждал он того шага? Потому и медлил, и глядел на нее с жаждой?
Так и вышло.
Петр, как умел лишь он один, в тот же миг оказался рядом, ловким движением прижал Нютку к груди своей, прижал так, что стало ей страшно: того, что будет сейчас, будет в этой избе, затерянной посреди сибирской глухомани.
Петр Страхолюд гладил ее волосы – меж пальцами его скользили, точно вешние ручьи. Потом склонился к ней и нашел губы ее своими губами. Нютка ответила ему охотно, уже привычная к мягкости его бороды, ко вкусу его и напору. А когда ощутила его язык, поглаживающий ее да стремящийся дальше, овладевающий ртом ее будто добычей, ощутила, как ушло прочь все – родители, Илюха, обиды и надежды, – остался только Петр Страхолюд, казак, купивший ее за пять рублей с полтиной.
Ноги ее ослабели – стоять не могла, все падала в тот самый овраг. Петр подхватил ее и отнес на постель свою. Губы их так и не размыкались, будто склеились в одно. Лишь снимая рубаху с нее, Петр оставил рот ее, Нютка чуть не застонала от разочарования.
Нагой в избе вовсе не было холодно. Подумала, а ежели Ромаха придет да такое увидит, но тут же все выскочило из головы: Петр сжал в пальцах своих ее сосцы, потом отпустил, потом вновь сжал. А Нютка не ведала такой сладости.
Как в том сне про мужа, руки его отправились дальше, оглаживали живот ее – Нютка дрожала и что-то говорила. А потом пыталась убрать руку его, вырваться, убежать. Нахлынул на нее страх. Да такой, что затопил до самой макушки.
– Не надо… не…
Но Петр вновь стал Страхолюдом, он не слушал ее, снимал порты, гладил рукою тайное. В Нютке поднималось что-то горячее, стыдное. Он, застонав прямо над ухом, долго возился, раздвигал бедра ее, стискивал. И наконец оказался внутри. Нютка и не знала, что такое можно сотворить, подчинялась, когда двигался он, когда гладил ее и сжимал со всей силы.
Потом закрыл глаза, затих, не отпуская и во сне. Нютка лежала и глядела на лучину, что жила последние мгновения.
Для чего рассталась с честью своей? Для чего давала Страхолюду целовать себя да гладить?
Стащила с себя тяжелую руку. Он и не проснулся, только всхрапнул недовольно. Встала со Страхолюдовой постели и вернулась на лавку, где спала ночь за ночью.
В самом нутре ее жила боль, слабая – будто ладошку ободрала. Только душа болела пуще. Да было отчего.
В прошлом осталась Нютка, смешливая затейница, чистая и ясноглазая. Теперь звать ее надобно нечистой Сусанной. Стала она грешницей, живущей супротив Божьего и людского закона.
А клялась себе и Господу, что пойдет иной дорогой.
Глава 3
Сласть и горчинка
1. Новое
От Крещения до Сретения [45] мчались дни – не удержать, не остановить. На смену морозам пришло тепло. Казаки часто отправлялись на промысел: закрома за зиму оскудели. Всякая куропатка, олениха или тощий рябчик были весомым прибытком.
Нюта привыкала к новому своему положенью. К покрытой платом голове. К степенности – с ней было хуже всего. Так и хотелось побежать, подобрав подол, заскользить по укатанному снегу или захохотать в полный голос.
Но теперь, чудилось ей, надобно каждый шаг делать с оглядкой, забыть о проказах, словно канули они в реку глубокую. Не Нюткой надобно быть – Сусанной. Только не ощущала она в себе степенности и зрелости.
Что сказала бы матушка да с каким гневом глядел батюшка – на нее, дочь семьи Строгановых, что стала наложницей обычного казака? О том старалась не думать, но все ж мысли налетали темной стаей. И ночью, во снах, видела матушкино печальное лицо.
Дни она проводила в тех же хлопотах: убирала, стряпала, стирала в огромной деревянной лохани, перебирала запасы, шила; ежели братцы долго не возвращались, расчищала тропы близ дома. Когда Петр Страхолюд был на службе – стоял у ворот или сидел в башне, выглядывая ворогов, – носила ему снедь.
Жизнь ее вроде бы