Да ночи стали иными.
Как называть то, что творилось меж ними? Прелюбодейство, похоть скотская – так говорили о том люди. Теми же словами били мать ее, будто кнутом.
Только они вовсе не подходили. Теперь Нютка знала о том.
– Гляжу, не ждала меня.
Стоял в сенях, большой, засыпанный снегом. В глазах – усталость. По решению воеводы велено было восстанавливать сожженную деревню, что притулилась с южной стороны к острогу. Туда собирались привезти пашенных людей.
– Забегалась, – ответила Нюта. Решила промолчать, что ждет всегда. О том знать ему не надобно.
Снявши одежу, заляпанную копотью, отмыв пот да грязь, он принялся за еду. Быстро хлебал варево, обсасывал косточки тощей глухарки, ломал каравай, жевал, прищуриваясь от удовольствия.
Нюта сидела супротив него – вопреки обычаю, разрешил есть при нем. Редко пользовалась тем правом, стряпуха и с пальца сыта бывает. Просто сидела да смотрела, в одном виде его, жадно жующего, находя отраду. Петр тоже глядел на нее – как только умудрялся ложку ко рту подносить? Глядел, словно в одном виде кос ее, стана, облаченного в застиранную рубаху, было что-то украшавшее трапезу.
– Дом разбирали сегодня, косточки нашли. Детские, – спокойно сказал он потом, насытившись.
– Детские? – Она перекрестилась. Страшно как!
– Дитя, видно, родилось да померло сразу.
Померло… Перед ней сразу встало то, о чем и не думала. От ночного – от него ведь рождались дети. Ежели Нютка понесет и… Дитя не выдержит такой жизни. Холодный пот покрыл тело ее. Тут же взмолилась Богоматери, чтобы та не насылала на нее такое испытание. Потом, когда станет взрослей, опытней.
После ужина мыла миски да горшки. И все думала о несчастном младенце, нашедшем последний приют под домом.
Петр Страхолюд и забыл о случайно оброненных словах. Он потушил все лучины, окромя одной, снял порты, оставшись в одной исподней рубахе, но не ложился – ждал Нютку.
– Оставь хлопоты на завтра. – Он начал терять терпение.
Она покорно склонила голову, стащила вязаные чулки, верхнюю замызганную рубаху, развязала сирейский платок; чуть помедлив, сняла исподнюю рубаху – недолго бы она оставалась на теле. Срам свой прикрыла волосами – в острожке отросли они и закрывали теперь самые бедра ее.
Соски ее тут же стали твердыми от холода и ожидания. По спине побежали мурашки. Что глядит на нее? Что медлит?
А Страхолюд все не подходил, обшаривал глазами ее всю – от макушки до ног, точно могло за месяц остаться что-то, ему неизвестное.
– Ложись, – вновь велел он.
– А ежели не буду? – ответила Нютка. Кричать будет или примет игру ее?
– Тогда сам тебя принесу да на постель кину.
– А догони!
* * *
Не думала сейчас, сколько языческого, греховного было в ней, окутанной облаком чуть вьющихся волос, красивой, манкой…
Сам не понял, как стала необходимостью, мороком его и сластью. Грозный Страхолюд, подчинившись желанию ее, бегал по избе, точно мальчишка. А потом, догнавши, снова и снова торжествовал над нею, пил из уст ее, разрывал ночь стонами греховными.
Пляски ночные затихли. Оба лежали, сплетясь руками и ногами, иногда касались друг друга, словно боялись потерять.
Прекрасна она, глаза синие под кудрями; как брусника алые губы ее, и уста ее лакомы; два сосца ее – как двойни молодой оленихи, что пасется меж зелеными деревцами [46]. Прекрасна Сусанна, чиста, точно свежевыпавший снег.
Никогда не молвил бы вслух подобного. Не пристало воину, слуге государеву. А ужели царь иудейский Соломон был слабее?
Петр ребенком по велению воспитателей своих, деда и бабки, читал Ветхий и Новый Завет. Книга была откровением. Таким, что игры с дворовыми и занятия по ратной доблести меркли.
Лет двенадцати отыскал он среди желтых страниц «Песнь Песней» царя Соломона, повторял раз за разом ее и пламенел. Бабка отыскала его в чулане, объятого тем пламенем, велела пороть нещадно. Сказывала про грех и мужскую похоть, про волосатые руки и котлы, где кипят грешники, потом била нещадно. Пощечины были тяжелые, почти мужские.
Тогда же бабка отдала ему дедову вервицу, четки веревочные, чтобы боролся с блудными помыслами и шел праведною дорогой. Молитву за молитвой, чтобы думы чистотой наполнялись…
Нет давно ни бабки, ни деда. Остались с ним вервица и молитвы.
Да, воспитатели и сейчас нашли бы, за что бить его прутьями.
Так думал Петр Страхолюд, пока не заснул. И наяву, и во сне видел синеглазую деву. Ее кто-то пытался украсть, а бабка грозила ему прутом и тут же пыталась прижать выросшего внука к своей груди.
* * *
Утром Нютка вышла на крыльцо и подставила лицо скупым солнечным лучам. Издалека ей махнул рукой старый Оглобля, подскочил Богдашка и принялся рассказывать про волчью стаю, что давно трется возле острога: «Слыхала, как выли?..» Ночью было ей не до волков, но Сусанна потрепала мальчишку по голове, шутя стащила колпак. Богдашка заливисто смеялся, и сердце ее полно было благодарностью.
Окромя кары небесной, больше всего боялась косых взглядов и осуждения. Все думала, будут казаки плевать вослед, показывать пальцем: волочайка, не сберегла себя.
Но в острожке никому и дела не было до того, что творилось между Петром и его девкой. Афонька по-прежнему заходил в гости и дружески поддразнивал Нютку. Трофим и старый Оглобля почти не замечали ее, изредка говорили что-то по делу.
Богдашка, верный друг, молвил только про свадьбу, мол, погулять любит всласть. Но, когда те речи не поддержала, оставил их. Рыло и товарищ его Пахом молчали, не донимали ее, только склоняли головы в знак приветствия.
Лишь один человек из Рябинова острожка не мог смириться с тем, что случилось в ночь на Крещение. Он молчал, когда Нютка спрашивала его, не надобно ли зашить рубаху, отводил глаза, сторонился, насколько то возможно, ежели живешь в одной избе.
* * *
– Ромаха, отчего ты грязь несешь со скотного двора? Сколько говорено: оставляй обувку на крыльце.
Она разом обратилась в большуху – не по возрасту, не по опыту. На Нютку, что не отрастила еще бабьей мудрости, свалились все заботы. Не было у двух братцев матери, тетки, иной взрослой да опытной родни. Вместо них – девка, купленная Страхолюдом. И от нее ждали вкусных пирогов, зашитых рубах и постоянной заботы.
– Грязь не тащи!
– Тебя бы не спрашивал, – огрызнулся Ромаха, тут же вытянув шею и прислушавшись, нет ли поблизости старшего братца.
– А чего бы не спросить? Кто здесь за порядком следит и…
Ромаха,