Она вытащила из печи кашу с олениной, налила кваса, нарезала хлеб. Много чести младшему братцу, что надувает губы, точно каганька. Но покой дороже.
Ромаха медленно жевал хлеб, разглядывал кашу, будто хотел отыскать там жуков и предъявить их хозяйке. Даже квас цедил с отвращением.
Когда все было съедено, миска очищена хлебом – голод оказался крепче гонора, она сказала:
– Ромаха, давай поговорим. Добром, без криков да пакостей.
В темных глазах его тут же мелькнуло удивление. Встал, будто решил сбежать от того разговора, но все ж, поколебавшись чуток, сел.
– О чем говорить-то?
Нюте потребовалось вся собранная за последние месяцы мудрость, чтобы начать.
– Как мы с Петром стали… жить стали вместе…
Она смешалась. Будто раньше вместе не жили. Как назвать то, что ночами слепляло их в единое целое?
– Тетериться стали, – оборвал ее Ромаха. Звякнула серьга, и в голосе его слышался вызов. – Стали да стали, мне-то что?
– Ты грубишь. Слушать ничего не хочешь, будто что худое тебе сделала. А я ведь осталась та же. Друг твой и…
– Друг?
Ромаха вскочил и сжал кулаки. На красивом его, подвижном лице читалось все, будто в письмеце.
– Какой я друг? Я тебя… Я с тобой… – Теперь настала его очередь смешаться и замолкнуть, а потом с вызовом продолжить: – Я тебя тетерить должен. Мне ты была предназначена. А ты перед старшим братцем на спину легла. Каждую ночь ложишься! С-с-с… не захочет…
Он выбежал из дому, оставив Сусанну по обрывкам собирать услышанное.
Вот отчего Ромаха так вел себя неровно: то ластился к ней, то грубил. Зеленый (он казался ей сущим юнцом) и порывистый, Ромаха все не мог смириться с тем, что потерял ему предназначенную забаву. Да выплескивал обиду не на братца, а на ту, что не может отвесить оплеуху.
Нютка видела: через несколько лет Ромаха вырастет в красавца. Будут на него заглядываться девки да молодухи. Не похож он на старшего братца – ниже ростом, у´же в плечах. Глаза темные, не серые, волосы куда темнее, чем у старшего, губы, изогнутые, словно татарский лук… Общей черточки не найти, даже если стереть с Петрова лица страшный шрам.
Была в Ромахе искра – в очах, в движениях, в самой поступи его. Когда-то станет та искра костром.
Только Нютке до того нет дела. Она Страхолюдова девка.
* * *
Ромаха вторую седмицу не ночевал дома. Старший братец о том и не волновался: дом товарища всегда открыт для казака.
– Жену ему приискать надобно, – завела речь Нютка, когда вода тонкой струйкой лилась из ковша на Петров затылок. Он не любил грязи да пота, всегда держал себя в опрятности, и эта черта его была мила.
– Жену? Где ж ее взять? – улыбнулся Петр.
Калечное лицо перекосилось от улыбки. Она, должная нести благость и смягчать сердца, производила ощущение обратное: будто больно ему иль неприятно. Сусанна привыкла к тому и даже не замечала этого отличия от остальных людей. Но сейчас шрам, что перерезал лицо его, заставил отвернуться.
– Там же, где ты меня взял.
Петр весь вечер был не в духе. Он глухо кашлял, ругался сквозь зубы, когда полешко выкатилось из печи, не отвечал на вопросы, отводил взгляд, будто заразившись от младшего.
«Ну тебя, окаянный», – решила Нютка. Ляжет на лавке, где когда-то проводила ночи. Пусть Страхолюд обойдется без нее. Поскучает.
Так думала она, заворачиваясь в овчину и пытаясь заснуть. Не тут-то было. Привыкла к горячей мужской плоти, к рукам, что всегда прижимали ее, к широкой груди. И теперь, уставши после дневных хлопот, не могла успокоиться. Слабость свою показать да к нему под бок идти?
Нютка знала за собою упрямство и своенравие, матушка не раз упрекала ее в том. Но ежели находило на нее, ничего поделать не могла. Отцов нрав, да и матушка та еще строптивица…
– Пустое надумала. Здесь место твое, – оборвал ее думы Страхолюд. Не поленился, встал да перенес синеглазую на свою лежанку.
Нютка всю ночь прижималась к его спине, средь сна тихонько мурлыкала.
Ой да распускались в сердце ее алые маки. Выживут ли они посреди неугодья?
2. Кулема [47]
– Есть ли на земле места богаче, а, Страхолюд?
Афоня шел впереди – старый тулуп, через плечо топор да сума, в каждом движении его ощущалось довольство собою и этим днем.
Редко случалось, чтобы друзья оказались свободны, отпущены были десятником на промысел. Казак, стрелец, пушкарь или иной государев человек знал, что первое дело для него – служба. День ли, ночь ли, обязан он выполнять поручения воеводы, иного начальственного лица. В том приносили клятву. За то получали жалованье: малое ли, большое ли – не суть.
Но как сдержать себя? Рядом – леса, полные дичи да пушного зверя. В том и азарт, охотничий раж и прибыток для дома. Вот и ходили казаки малой ватагой – два, три, четыре человека – на промысел.
– Пойдем к ближнему хвойнику. Там зверя много, – сказал Афоня давно решенное.
Петр ответил согласным «угу», и дальше они шли в молчании. Афоне оно давалось непросто: то щебетал, то посвистывал, передразнивая лесных обитателей,
Но скоро он умолк, не слыхать было и птиц. Тишина стала давящей. Сосны, осины да березы стояли безмолвно, точно берегли чей-то покой.
– Топтыгина домишко. – Афоня кивнул на укрытый снегом невысокий холм. Над ним склонилась береза, и тонкие ветки ее колыхались от легкого пара.
Они быстрым шагом покинули то место, стараясь не тревожить лесного хозяина. В хвойнике ели переплетались с пихтами, было куда темнее и холодней, чем в березняке. Да только белки, птахи и следом за ними самый ценный зверь жили здесь.
– Гляди, его прыжки. – Афоня обрадовался, точно дитя, увидав на снегу росчерки толстых лап. – Ить как скакал, родимый.
Кулему решили ставить здесь. В этих землях всякий охотник знал, как ее сделать. Меж деревьев прилаживали бревно, сверху выкладывали приманку и настораживали. Голодный соболь дергал приманку, а сверху на него падало бревно.
Целой остается шкурка, оттого и продать ее можно дороже, боле сорока рублей за связку [48]. Промысловики ценят кулему – ей, настороженной по уму, не страшен ни мороз, ни ветер.
Петр и Афоня работали споро, и к полудню дюжина ловушек была готова.