– Ой! Чертей видит, – шепотом сообщил Богдашка.
– Чертей?! – Нютка перекрестилась.
– Так побесится, а потом заснет. Лишь бы не убилась.
А Домна тем временем подняла глаза, окруженные коричневыми полукружьями. Что-то в них мелькнуло разумное. И оттого стало еще страшнее. Что вспомнит, чего надумает сотворить с незваной гостьей?
– Ты-ы-ы с чер… тьми… – Язык ее заплетался, но ноги слушались.
Домна умудрилась спуститься со стола, подол задрался так, что Богдашка в стыдливости отвел глаза.
Она застыла перед Нюткой.
Нож.
Безумная пьяная ревность.
А может, еще чего…
«Матушка, смилуйся».
– Ты сюда иди, иди ко мне, – подал голос смелый Богдашка, пытаясь отвлечь чудище.
Да не тут-то было.
Домна уже смыкала руки за спиной Нюты.
Нож со стуком падал на бревенчатый пол.
А Богдашка тихонько повторял: «Ох-ох».
– С… с…трица, с…стра моя, – бормотала Домна и заливала плечо солеными-пресолеными слезами.
Нютка водила дрожащей рукой по ее растрепанной голове, по плечу, по хребту, говорила потешки да прибаутки, лишь бы отвлечь.
Не сыскать Нютке сердечного расположения, всепрощения – больше горечи. Как молодуха да красавица может так опуститься?
Зато в Богдашке всепрощения – полная бадья. Он варил дурно пахнущее зелье, что избавляло от чертей, и напевал себе что-то под нос.
* * *
– Вкусно? Глядите, какой!
Нюта с гордостью отрезала два толстых ломтя от грибного пирога. Вот уж чем овладела она за последние месяцы, так это стряпней!
Петр и младший его братец проглотили все постные яства, не глядючи. От добавки отказались и даже не подумали ей ответить. Только Петр уже с порога велел:
– Ты с умом мучицу-то расходуй и иные запасы. Весна впереди.
И когда дверь захлопнулась, все ей сказала Нютка: как надоел Страхолюд и его укоры, как тоскливо ей живется в этой глухомани. Но дверь даже не скрипнула в ответ.
– У-у, где вы у меня! – повторила и провела рукою по горлу.
Она пыталась занять себя домашними хлопотами, но все валилось из рук. Отчего так важны его ласковый взгляд да доброе слово? Матушка и спорила с отцом, и настаивала на своем, и речи дерзкие вела – о том помнила Нютка.
Ужели она словно щенок, словно дворняжка, все пред ним стелиться будет? А он – пинать сапогом?
Нютка распаляла себя, зная, что Петр прав; что в острожек до весны не привезут снеди и угроза голода начинает витать над скудным людским поселением; что в бурном желании ее услышать доброе слово есть нечто противное самому устройству жизни служилых – грубой, суровой.
* * *
– Ты что ж кулема такая?
Домна расстелила на столе льняной холст, сравняла края его, потребовала ножницы, цокнула языком и твердою рукой начала резать ткань. Вместе все вышло быстро: раскроили да наживили, клинья вшили, чтобы при всяком движеньи было удобно. Не забыли ластовицу с тонкого да мягкого полотна – там, где шея, подмышки да спина, – такая рубаха носиться будет куда дольше. Каждый шов красной нитью, нечистая сила ни за что не пролезет.
– О хорошем думай. – Домна откусила красную нить – мелькнули острые белые зубы. – Только милость в сердце держать. А то худой дорогой можно человека-то повести.
Она поражала Нютку: вот только, пару дней назад, бесновалась, перепивши хлебного вина. А теперь лицо ее было ясным – лишь глаза немного припухли. Не помнила ни о разладе, ни о своем позоре – все легко стекало с ладного ее, округлого тела.
– Разобрало тебя, да, девка? Ишь как стелешься. Пироги, рубахи…
Домна обвела рукою избу и воткнула иголку в моток ниток – теперь здесь осталась работа лишь для той, кто будет дарить одежу.
– Насмешничаешь?
– Чего насмешничать-то… Все по той шелковой дорожке ходили. Ты только гляди, чтоб себя не растерять-то.
Нюта осторожно сложила в холщовый мешок рубаху – светлое с каплями красного – и захлопотала по хозяйству, скоро должны были вернуться братцы. Она и не знала, что ответить насмешнице – не про красные маки же говорить.
– Мой тебе совет, девка: будет воля – беги отсюда. Сказывала ты про жениха, мол, есть он. К жениху тому беги. Хорош твой соболек, измят немного – да не беда, – съязвила она.
Нюта прижала ладони к щекам, все не могла она привыкнуть к шуткам Домны. Налила воды в горшок, посадила его в печь. Собралась с духом и все ж вымолвила:
– Отчего ты давеча… такая была…
– Пьяная да дурная? Богдашка тебе, поди, сказывал, как лютень [50] приходит – так на меня лютость нападает… Да-а-а, вот так.
Она замолкла, стала серьезной, совсем на себя непохожей. Нюта чуть не спросила, отчего ж виноват лютень. Но так и не решилась.
3. Осада
– А вы куда собрались?
– А мы за клюквой пойдем.
Домна улыбалась Егорке Рылу, будто в меду обвалять решила. Нюта уставилась на бойницу на самом верху тына – лишь бы не участвовать в том разговоре. Обе молодухи надели длинные тулупы, рукавицы, отыскали лыжи – короткие, не по глубокому снегу ходить, а так, по тропкам.
– Я бы с вами не отказался, – ответил парень так же приторно и поглядел на Нютку, словно эти слова предназначались только ей. – Не велено никого из острога выпускать.
– Как это не велено!
Домна уперла руки в бока.
– Слышишь, Нютка, чего говорит?
– А вдруг и правда не велено.
– Глянь, молодая-то поумнее тебя будет. – Рыло поправил на поясе саблю, чтобы выглядеть весомее.
– А чего случилось-то? – умерила гнев Домна. – Беда какая? Афонька мой молчит, и остальные ни гу-гу.
– Ничего вам знать не надобно.
– А ежели защекочу? – вновь полила мед Домна.
Она стянула рукавицу и провела по кафтану служилого как раз там, где билось сердце. Потом рука ее скользнула выше, к шее, что не была закрыта одежей, коснулась лба, прикрытого светлым вихром. Егорка Рыло, наглец, отвел ее руку и сказал чуть дрогнувшим голосом:
– Кто-то чужой в округе озорует. Трофим боится, на острожек… – Казак не закончил, но даже Нютка поняла, о чем речь.
Они возвращались медленно, будто что-то давило сверху. И Домна сказала:
– А так хотелось клюквочки под снегом отыскать. Ежели осада будет, ох, свернутся кишочки…
И те «кишочки» долго потом помнились Нютке.
* * *
Следующим утром смутные слова и предчувствия обрели плоть.
– Под стенами тати! Разбойники, воронье!
Ромаха заскочил в избу, заметался, будто ополоумев. Он сорвал со стены лук со стрелами, бросил на пол, вытащил из ножен братнину саблю, провел пальцем по острому лезвию, выругался