Многое хотела сказать. Поглядеть в глаза да молвить: «Отдашь ему? Как сорок сороков соболей отдашь? Безо всякой жалости?»
Взыграла в ней родительская кровь: гордая материна, спесивая отцова. Нютка плела и плела косу, не зная, заснет ли этой ночью.
– Как подобает надобно молиться. Вдвоем молиться, – сказал Страхолюд и тяжело опустился, стукнув коленями о дощатый пол так, что захотелось поморщиться.
– Иисусе Христе…
Нютка наконец заплела косу и, повинуясь словам его, склонилась пред ликами.
Слышал ли молитвы грешников и блудников Тот, Кто улыбался им, распятый на кресте? А Та, Кто родила Его? О том оба грешника не знали. Но молились о заступничестве Их, о помощи, без которой завтрашний день мог рухнуть на виновные головы.
Потом Петр и Нютка лежали, переплетясь руками и ногами так тесно, словно затеяли греховную схватку. Но оба были в одеже, о блуде и не думали, измочаленные дурными мыслями и страхами.
Текло время.
Нютка моргала во тьме – лучина давно прогорела, острожек замер в тревоге – а она все думала, как переживет утро, Дюковы холодные руки и предательство казаков.
Страхолюд давно спал. Волосы его казались мягкими, словно тончайший лен. Шрам на щеке было не различить, даже пальцы скользили безо всяких препятствий. И спина, крепкая мужская спина под рубахой, так и манила ее – дотронься грешною рукой, прикоснись губами. Вдруг боле не доведется.
Страхолюд спал спокойно, на легкие касания ее не отвечал. Лишь иногда бормотал невнятное, странное, что должно оставаться во снах, но прорывается бредом или стонами.
– Не-ет-да-а…
Она склонилась так, чтобы самым ухом поймать те словеса.
– Не отдам… Не отдам.
Что за нрав у Петра Страхолюда? Не утешил, не ободрил, не посулил, что спасет от объятий немилого. А сейчас, во сне, сказал желанное, необходимое ей, как чистая вода. До самого утра синеглазая бедовая девка так и лежала, слизывая свои горючие слезы и пытаясь вновь расслышать: «Не отдам».
Только он молчал.
* * *
Псы лаяли, катались по снегу и улыбались новому дню. Ежели бы людям из Рябинова острожка так радоваться…
– Оглобля, наслал бы на них падучую – як же хорошо было бы!
Егорка Рыло и Пахомка хорохорились, подкалывали казаков, грузили на сани мягкую рухлядь, точно то было делом обычным, не унизительным. Только начинало светать, но острожек давно пробудился.
– Чего делают? Сказывай, – велел Трофим.
Ромаха, что все утро провел на башенке, послушно перебирал: три костра горят, вокруг люди. Ужо не спят, ждут, переругиваются, чистят оружие.
Дюково сборище готовится к схватке. А може, для вида готовятся. Думают, что острожек сдастся?
– Ишь чего захотели, – пробормотал Петр, но тут же ощутил, как его пихнули в бок. Не разевай рот, мол.
Хитрое дело удумал десятник. Дед его, донской атаман Трофим Полторы Головы, большой был придумщик – громил литовцев и турок, да все с вывертом.
О том, как Дюшу обдурили, расскажут сыны внукам. Расскажут, ежели Петр справится с поручением. И один в поле воин, если он по-казачьи скроен.
* * *
– От тебя, макитра, много не надо. Глазищами хлопай, улыбайся сладко. Ваше бабье племя сызмальства умеет нам башку дурить.
Афоня пел сладкие песни, просил – словно могла она топнуть ногой да молвить: «Не хочу и не буду!» Сказать такое да взлететь голубицей белой – и подальше от десятника Трофима, от Афоньки, а особенно – от Петра Страхолюда.
Выползало ленивое солнце. Домна принесла румяна да белила, душегрею нарядную, сапожки – будто на ярмарку Нютку собирали, на гульбище, не на погибель.
Какие такие румяна? Ножик надобно отыскать, махонький да острый. Зря, что ль, целую жизнь назад училась у Илюхи в руках его держать да в стену бревенчатую кидала.
Вытащила нож из Ромахиного пояса, пока никто не увидел, не забрал со словами: «Глазищами хлопай, макитра». Сунула его в сапожок. Ай да девка, ай да разбойничья беда.
Домна мазала ее, терла, брови углем рисовала. Страшно, в кого обратила Нютку. Хотя до того ли ей, проданной ворогам? Казаки, собравшиеся у ворот, дружно выдохнули: «О-о-о», Рыло громко присвистнул, а десятник Трофим сказал: «Добро».
Снег блестит на солнце.
Псы – белые морды, черные носы.
Сани (узнала: ежели впрягают псов иль людей, именуют их нартами).
С горою поклажа. Там соболь, куница, лиса – все, что забрали казаки у разбойников. И все, что надобно вернуть.
Нюта – в ту же гору, вместе с мертвыми зверушками.
– Девка, ты нам верь. Ничего худого не случится.
Десятник хотел по плечу ее хлопнуть, но передумал и просто махнул рукою, ободряя морозный воздух.
Села в сани, послушная, полумертвая.
Погодите, а Петр где? Страхолюд где? Хоть бы пришел попрощаться, поглядеть напоследок.
Все здесь. Егор Рыло, Пахомка – с пищалями за левыми плечами. Богдашка, расстроенный, мордаха чумазая, в руках топор, Домна – белая, почти как снег, ее бы теми румянами намазать.
«Где он?!» – чуть не крикнула на весь острожек.
А потом подумала: чего кричать-то…
– Улыбайся, да со всей сладостью, – опять сказал Афонька, будто не слышала их увещеваний.
Нож, Ромахин острый нож, что спрятала она в сапожок, успокаивал больше, чем дюжина дюжин слов. Сыщешь ли в них правду?
* * *
В носу словно сам дьявол. Залез и щекочет… Издевается над Петром, враг рода человеческого. Да полно, какой дьявол! Иное, мягкое, теплое щекочет. Побороть слабую плоть надобно, не показаться раньше времени…
«Не щекотно мне. Господи, помоги…»
Верно ли выдумал Трофим? Мудр ли он, словно Соломон, опрометчив, словно Иеффай, что дал клятву принести в жертву первого вышедшего навстречу… [53] О том узнают они сейчас…
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».
Мгновения, что отделяли сани от ворот, от Дюкового сборища, от испытания, от исхода всего дела, тянулись бесконечно, дольше всего в жизни Петра.
Ежели Сусанна окажется тем агнецом, что принесен будет в жертву… Ежели что худое с ней случится… Как будет жить он, Петр? Для чего будет…
* * *
Синие глазенки
Глядели на меня,
Синие глазенки,
Стосковался я.
Псы пробежали дальше нужного, остановились, упали на снег, высунув языки. «Отчего устали-то? Пробежали несколько саженей», – подумала она.
Все, все сейчас ей были ненавистны, даже белые морды.
Дюк, разряженный, точно был не разбойником, а именитым