– А отцу тебя ворачивать надобно? – Страхолюд отложил ложку. Вопрос был важен, лоб его разрезали глубокие борозды.
Радуйся, Нютка, привязала к себе Страхолюда. Суровый казак – а такое спрашивает, слабость свою выказывает. Про запреты забыл [54], на руках тебя носит, к губам горячим прижимает.
Она, глупая, вместо того чтобы молвить все как есть, помянуть про венец и свадебные песни, растянула губы в улыбке:
– А это мы еще поглядим.
Больше подобных речей Страхолюд не заводил.
Из Верхотурья он привез снеди, чтобы весной не опухнуть с голода. Побаловал Нютку: отрез доброго сукна на однорядку, красные коралловые бусы и серьги-воронцы. Она благодарила, кланялась, целовала щедрого казака. Только меж ними с той поры стояло туманное: «Еще поглядим».
* * *
– Скудная тут кормежка, да. – Тощий оборванец причмокнул языком и выпил остатки жижи, что плескалась в миске.
Илюха выругался сквозь зубы. Что за чертова загогулина? Что он, будущий зять Степана Максимовича Строганова, забыл в темнице Тобольского острога? Как оно вышло? Вспомнишь – и еще шибче ругань лезет.
По обыкновению сидели в кабаке, хлебали пиво, что вовсе и на пиво похоже не было, стоило две копейки за кувшин. Рядом крутились казаки, стрельцы, гулящие, промышленники – кто радовался доброму жалованью, а кто и кручинился, получив за службу жалкие крохи.
– Не слыхали про синеглазую. Покажем тебе, где живет баба-сводня, сыщет тебе девку… Иль к себе в постель возьмет, – гоготали они в ответ на Илюхины расспросы.
Он тогда будто бы смирился: потерялась Нютка. Растворилась синева ее в водах Туры, Кривого озера иль Тобола.
У Степана Максимовича имелся здесь свой двор – под горой, меж лавок да торговых и жилых дворов. Присматривал за ним осанистый мужик в годах, Курбат, с двумя сынками. Обосновались в Тобольске как в доме – и принялись искать с тем же рвением.
Все обошли, вызнавали у всяких людишек добром, рублем, иногда кулаком. То ли нюх Илюхин подводил, то ли случилось что с дочкой Степановой… От безысходности то стыло в груди, то нападала на него лихость немалая.
И тут, в тобольском кабаке, что у Базарной площади, углядел в темном углу какую-то рожу, корявую и не пьяную, а будто бы грустную, подсел, завел разговор, какой обычно ведут в этих землях: где соболя доброго добывают, где серебро можно сыскать, какие народцы мирные, а от каких пакостей ждать нужно. Мужик с корявой рожей разговор поддерживал, пиво пил да супротив обычного сам угощал пойлом.
А потом, когда Илюха изрядно набрался, корявый мужик молвил вдруг:
– Знаю, где такая девка водится. Жду завтрева на площади.
И не ушел – оборотнем ускользнул от Илюхи.
Когда проспался, окунул дурманную голову в бадью с холодной водицей, проморгал, вспомнил корявую рожу и крикнул:
– Эй, Сазонка! Видал-слыхал, чего в кабаке вчера было?
Товарищ слыхал мало, играл в зерни, курил табак супротив государева закона и ничего путного сказать не мог.
Илюха взял Сазонку и еще двоих, пошел на Базарную площадь. Там теснился люд, бухарцы раскладывали ткани и оружие, калмык показывал чудного жеребца вороной масти, голосили две бабы: «Бублик ядреный, покупай, миленок!», а мужика того не было.
Чего-то стукнуло в голову Илюхе. Отпустил он сонного Сазонку и тех двоих, принялся ходить от одного торгового ряда к другому, не удержался – купил колпак с бархатной оторочкой.
Ждать пришлось недолго.
– Поговорим. – Тот мужик с корявой рожей затащил его в какую-то подворотню и зашептал на ухо.
Понял не все, да и того было ясно, чтобы взбелениться. Мол, синеглазая девка живет срамно, с казаком. А хозяин мужика, Дюшка или еще как, хотел ту девку отбить и оставить себе.
Мужик не соглашался сказать, где синеглазая девка, требовал тридцать рублей серебром, а «то уйду да иному скажу». Илюха не выдержал такого издевательства, двинул мужику прямо промеж глаз – и со злости, что не дождалась его синеглазая Нютка, и от желания тут же выбить правду.
Бил еще. Но кто-то закричал зычно, вцепился в него, принялся отталкивать. Илюха отвернулся от криворожего, вытащил саблицу – зря, что ль, точил!
Махал недолго. Скрутили его, бросили в темницу, а туда же и коряворожего мужика.
Оказалось, схлестнулся Илюха со стрельцами, те отчего-то вырядились в обычные жупаны [55] вместо зеленых кафтанов да епанчи [56]. Одному стрельцу Илюха изрядно подрал рукав, другому подрезал нос. Знай наших!
Озлились служилые изрядно, брызгали слюной и сказывали, что Илюха теперь в неволе и сгниет. Коряворожего тоже сочли подозрительным и оставили в темнице.
Курбат ходил с подарками – мягкую рухлядь взяли, а выпускать Илюху не спешили. Сазонка кланялся дьяку из съезжей избы, тот подарки тоже взял – а Илюха все гнил в темнице. Будто назло!
– Эй, сказывай, где девка? – Илюха дернул за руку коряворожего.
Тот в холоде да голоде совсем затосковал. Говорить не хотел, ночами подвывал и будто разумом тронулся.
– Скажешь где, с собою заберу. Меня отсюда вытащат, хозяин мой – большой человек.
Мужик завозился, высунул из тулупа нос:
– Верно заберешь?
* * *
Белоносые псы, что достались от татей, быстро привыкли к новым хозяевам, ночевали в снегу, ели требуху и все, что оставалось на хозяйских столах, иногда дрались с казачьими псами. Легкие, проворные, они выручали посреди весны, когда нужно было привезти дрова, сена иль с трудом добытого сохатого.
Смотрел за псами Волешка, вместе с ними лежал в снегу, говорил то на русском, то на вогульском. А помогал ему Богдашка, что всей душой привязался к псам. Он носил им кости¸ гладил, играл с молодыми псами. Одна из белоносых сук ощенилась. То было радостью для мальчонки: он таскал на руках подросших кутят и не раз получал нагоняй от строгого бати.
Однажды утром, когда острожек еще просыпался, потягивался и готовился к новому дню, Богдашка явился к Нюткиному крыльцу и заскулил в лад со щенком:
– Ой, Нютка, гляди!
Крепкий щенок попал в беду: кто-то из стаи, наверное, самый злой, сильный кобель учуял в нем будущего соперника да хватанул зубами его бочок – да так, что шкура висела кровавыми ошметками. Пелена застилала глазенки щенка, лапы повисли, будто и силы оставили, а Богдашка тихонько повторял:
– Мать его бросила, к себе не подпускает. Помоги, а?
– Чего ж я сделаю? Кланяйся отцу своему. Он снадобья