Нютка, проводив братцев, все ж устыдилась своей жестокосердности, вспомнила матушку, что выхаживала не только людей, но и иных тварей божьих. Позвала Богдашку и его щенка, омыла рану. Вместе они сотворили снадобье из Оглоблиных трав, накормили щенка досыта, устроили теплую лежанку в сенях.
Братцы вечером явились домой. Нютка слушала, как тихонько поскуливает щенок, и боялась, что велят его выгнать за дверь.
– Псам не место в доме, а ездовым – тем паче, – сказал Петр и поглядел на Нютку. Он хотел сказать что-то жестокое, да поостерегся.
Ромаха потрепал пса по крепкой головушке, возразил:
– Пусть греется божья тварь. Ужели мы нелюди?
Пожалел ли он подранка или просто в очередной раз спорил с братцем, неведомо. Только Нютке разрешили оставить щенка в сенях, кормить его требухой, пока не выправится иль не околеет.
Седмицу спустя Белонос окреп, задорно тявкал, ел за троих. Но, к огорчению Богдашки, привязался к Нютке – ходил за ней, просил ласки, преданно вилял хвостом и даже пытался защищать от других псов.
А Волешка глядел издали на них – синеглазую девку и белоносого пса – и что-то одобрительно бормотал, не осмеливаясь подойти.
* * *
Нежданно-негаданно пришла Пасха. Только празднование ее было скудным.
Ни ночной службы с ладаном, песнопением, душевным трепетом и восторгом: «Господи, Ты рядом».
Ни крашеных яиц (закончились задолго до Великого поста).
Ни куличей.
Ни шумных гуляньй.
Обитатели острожка отметили Воскресение Господне по-своему. Читали молитву в один голос – только получалось вразброд, повторяли «Христос воскрес», целовали друг друга, даже те, кто в сердце таил непрощение, пили по чарке вина – то было государевым даром на Праздник. Трофим с иконою, а следом за ним и все казаки да их домочадцы обошли весь острог и громко пели тропарь – боле всех слышно было Домну и Егорку Рыло.
После Пасхи началась оттепель. Снег не таял, но растерял белизну свою под солнечными лучами, чернел, печалился – на радость людям и зверям. Казаки взялись за пепелище, в которое обратили Дюковы люди недостроенную деревушку. Расчистили да растащили, заново сколачивали срубы – работа, что делается во второй раз, и горька, и проста своей обычностью.
На Красную горку [57] закатили пиршество в избе Петра Страхолюда. Нюта впервые ощущала себя хозяйкой: напекла лепешек, приготовила большой горшок тавранчуга [58], зажарила рыбу в больших сковородах. Домна охотно помогала ей: собрала со всего острожка скудную посуду, мыла, стряпала. И в том было великодушие. Ежели бы не выгнал ее Афонька, гостей бы сегодня принимала Домна.
Петр не отпускал молодую хозяйку от себя – обнимал, садил на колени. Захмелев от вина, он становился веселей, а Нютка краснела под смешливыми взглядами казаков. Сначала уворачивалась от Петровых горячих рук, шептала: «Не надобно», убегала к печи, но потом Домна утянула ее за подол в бабий кут и велела:
– Ты не дури. Ежели Страхолюд пред всеми казаками привечает тебя, говорит с уважением и лаской, значит, и товарищи его не посмеют слова худого сказать. Здесь так заведено. Не тычут в глаза грехами, не зовут потаскухой – ежели ты за крепкой мужской спиной.
В сердцах сказала, с чувством – и выскочила во двор. Не слезы ли решила скрыть?
Было отчего: Афонька будто и забыл про Домну. Сейчас за одним столом с зазнобой праздновал, а головы в сторону ее не повернул. Когда Домна подсела к нему, ласково локоть серой рубахи погладила, так и вовсе отбросил руку ее, будто дохлую крысу.
* * *
После пиршества веселые, гогочущие от соленых шуток Егорки Рыла казаки потянулись во двор. Дневная оттепель сменилась морозцем. Но и в нем ощущалось дыхание близкой весны – оно горячило кровь пуще вина.
Афонька стоял в стороне от остальных, ковырял в зубах куриной косточкой и выглядел таким серьезным, что Сусанна долго набиралась смелости. Кто она, девчонка, слово коей весит меньше пера.
– Афоня Колод… – Чуть не сказала его прозвание, смутилась и внезапно расхохоталась, звонко, серебряным колокольчиком. – Чуть лишнее не вырвалось, ты прости. Можно я…
Афоня окинул ее задумчивым взглядом – от сирейского платка до ног, обутых в вогульские меховые сапожки, – и кивнул. На лице его, как ни силился удержать серьезность, все ж явилась тень улыбки. То обнадеживало.
– Матушка моя говорила, у всякого своя судьба. Не перехитришь ее, не обойдешь.
Говаривала так матушка иль нет, Нютка не помнила. Но показалось уместным обратиться к опыту той, что много старше.
– Верно говаривала. – Афоня чуть прикрыл узкие глаза, будто не прочь был послушать девичьи бредни.
– Рыдает она, места себе не находит. Всегда веселая была да озорная, а теперь сохнет заживо.
Нютка сразу взяла быка за рога. Всякий в острожке знает, как зол Афонька на Домну. Только она потерпит – Нютка, настоящая дочка неуемной Аксиньи, решила, что без ее вмешательства двое людей в Рябиновом острожке так и останутся несчастными.
– Так и сказала мне, без Афоньки жизни нет.
Сусанна перевела дух.
– Прошу я…
Афонька неожиданно хлопнул себя по бедру – звук прошелся по острогу. И казаки, что стояли во дворе в нескольких шагах от них, вытянули шеи: что за разговор идет.
– Все ладно? – спросил Петр, а Нютка с Афоней одновременно кивнули, мол, не беспокойся.
Афоня помолчал – куриная кость, которой чистил он зубы, так и осталась в руке.
– Ты не проси, макитрушка. Не проси. Мало она тебе худого сделала? Слезы ее лживые, ядом полны. Жалуется, плачет – только нет ей веры. Пусть уходит из острога – нового заступника враз отыщет.
Казалось, речи его услышали все. Так громок и грозен сейчас был Афоня Колодник, казак самой добрейшей души, что всех прощал и всем помогал.
Нютка пыталась молвить еще хоть полслова, но Афоня быстро пошел к своему дому, даже не попрощавшись с сотоварищами. За ним последовали остальные. Пиршество закончилось.
Она долго еще мыла миски и горшки, чистила сковороды песком. Горели лучины, при свете их трудно было разглядеть жир, залепивший посуду. И Нютка, прошептав неподобающее, оставила работу до утра.
Страхолюд давно спал. Бок его был горячим, руки охотно прижимали к себе, словно жили сами собою. Нютка все не могла угомониться. Виделось ей в ночной дымке, это ее отвергают с омерзением, это ей не дают слова молвить. Это ее Петр Страхолюд выгоняет из острога.
* * *
Через три дня вернулась зима – дохнула студеным, насыпала белой крупы, посмеялась над людьми, что грезили о тепле.
Захворал Богдашка. Утробу его сводило