Но всякому было ясно: дела мальчонки плохи. Нюта и Домна сменяли друг друга у его постели, вливали отвары из черемухи и аира – всякое утро готовил его отец, старый Оглобля, размачивали сухари, варили похлебку. Богдашка, только проглотив немудреный обед или ужин, тут же полз к лохани, постанывая от боли и безнадеги.
Нюта тихонько плакала ночью, когда Петр уже спал. Она не могла представить острог без доброго мальчишки, который стал ее другом. Выросши при матери-знахарке, она знала, что с виду легкая хворь в несколько дней может свести в могилу.
Казаки тоже беспокоились за мальчонку: он был младшим, умел найти слово для всякого, каждому из них был то ли сыном, то ли братом. Петр принес ему кресало, чтобы отвлечь от дурных мыслей. Трофим велел отдать весь запас сухарей, Егорка Рыло и Пахом пришли проведать мальчонку, а Ромаха, хоть и недолюбливал, принес ему в подарок стрелу вогульской работы. Нютка пустила Белоноса: щенок терся об руку мальчишки, что свисала с лежанки, и тихо скулил, будто и он понимал, что случилось недоброе.
Дары и забота не помогали Богдашке.
* * *
Оглобля замер подле спящего мальчонки, погладил его по вихрастой макушке. До того Нютка не видала, чтобы он одаривал сына лаской. Старый казак был строг, угрюм, берег слова – ей казалось, что Петр может стать таким через много лет, если сердечная тяга не будет смягчать его нрав.
Домна ушла на реку – стирать тряпицы и порты хворого в проруби. В избе они были втроем. Старый Оглобля, что сегодня отчего-то не пошел на службу, Нютка, хлопотавшая у постели мальчонки, и Богдашка, который все не выныривал из сонного омута. Или просто не мог открыть глаза?
– Неможно тебе помирать, сынка.
Оглобля подтащил чурку, сел у изголовья Богдашки и, сгорбившись, начал странный с ним разговор. Нютка поняла, она здесь лишняя. Но как уйти, не зашумев, не хлопнув дверью? Нельзя сейчас мешать старому казаку, то чуяла она сердцем.
– За двоих живешь, сынка, за двоих. Як тебе помирать…
Отец склонился к сыну еще ниже, замер над лицом его, словно ловя слабое дыхание. И потом громким шепотом принялся говорить про кручину, песчаный перекат, кость и кровь. Сусанна узнала словеса и, помедлив, принялась молиться.
– Водицы чистой дай, – велел вдруг старый казак, на миг оборвав свою речь. И вновь зашептал: – Смой ты с раба божия хворь-кручину темную…
Нюта зачерпнула водицы, с поклоном поднесла (ей думалось, что именно так нужно, с поклоном). Оглобля взял тот ковш, тихонько полил на лицо, на укрытую рубашкой грудь, на больную утробу.
– Як видела да слышала – о том языком не болтать, – велел Нютке старый казак.
Богдашка так и не открыл глаза. Все спал и спал – бабам пришлось осторожно переодевать мальчонку в сухое, менять солому на лавке, молиться за его здоровье.
Следующим утром Богдашка потребовал еды, да побольше. То казалось чудом. Домна кормила его с ложки кашей на воде и смаргивала слезы.
Оглобля вытянул сына своего из темного оврага.
* * *
Богдашка через пару-тройку дней уже скакал зайцем по двору, сгребал мусор, колол дрова, даже порывался чистить крышу длинной избы. Домна по-матерински жалела его, гладила по вихрастой головешке, велела беречься.
– Домна, отчего Богдашка должен жить за двоих? – спросила любопытная Нютка, улучив миг.
А Домна поведала, что знала.
Старый казак много лет не женился, считал баб зряшным, суетливым народцем: мол, только мешаться будет. Однажды, вернувшись из дальнего острога, заночевал у друга-сотоварища. Утром ушел. А опосля выяснилось, что у сестрицы того сотоварища выросло пузо, большое – словно у коровы. Оглобля стал ей помогать, давал зерна да соли из своего жалованья. А когда родились двое сынков, и вовсе назвал их семьей.
Домна не ведала, что случилось потом. Только однажды Оглобля приехал, а из сынков остался живым один. Соседи болтали, в том виновата мать: то ли недоглядела, то ли случайно пришибла. Казак будто бы ударил жену и забрал выжившего сына – то и был Богдашка.
– А ежели не виновата она? Можно ли сына с матерью разлучать? – горюнилась Домна.
И вслед за ней Нютка. Чем дальше жила на белом свете, тем больше открывалось ей, что у всякого есть своя беда, своя тайна, свое прегрешение. С осторожностью надо подходить к людям – заденешь больное, станет только хуже. Как пса – погладишь небрежно, заденешь старую рану, со всей силы прикусит руку.
* * *
Иногда, засыпая, Нютка представляла себе: судьба ее сложилась иначе. Не продана Страхолюду, точно лошадь, а сватана им и взята по любви. Не супротив воли оказалась в Рябиновом острожке – а сама приехала, вослед за милым.
Как ни крутила, как ни вертела, все одно: никогда бы не пошла добром за Петром Страхолюдом. Увидала бы в изрезанном лице его дикость и злость, в широких плечах да несмешливых глазах – угрозу. И сейчас, всякую ночь, и в пост, и в мясоед прижимаясь к нему, много ли о нем знала?
Смелый казак – у Трофима на хорошем счету. Сабля его будто десницы продолжение. Из пищали стреляет метко да из лука – сама видала.
Верит истово. Хоть грешит, да кается потом. И Нютка вслед за ним.
Братца своего, Ромаху, и сотоварищей ценит да в беде не оставит.
Ее, Нютку… А дальше думы ее становились мутными и тревожными. Сама разобрать не могла, чего боится, на что надеется.
Какого рода-племени Петр Страхолюд, как оказался здесь, отчего в чести жить не хочет, не ведала. О том сразу бы спросил батюшка ее, Степан Строганов, ежели бы оказался посреди Рябинова острожка.
Но такие мысли казались ей опасными, тянули в овраг, Нютка тут же отгоняла их. И скоро засыпала, убаюканная глубоким мужским дыханием.
* * *
Питались теперь скудно. Казаки привезли припасы с Верхотурья, да того было мало. Мужиков-то попробуй прокорми. Не едят – ложками по столу метут.
Изо дня в день репа пареная, похлебка с ячменем, квас да хлеб. Балованной отцовскими разносолами Нютке то было не по вкусу. Домна шутила: «Не до жиру, быть бы живу» – и сказывала, как пухли от голода в иные годы. Нютка помнила,