Скоро дотянутся…
Чуял Илюха, вспомнила его Нютка, вспомнила забавы да смех, и то новое, что появилось меж ними. Еще немного – и будет у него, Илюхи, все, о чем мечталось: девка сладкая, и приданое ее, и будущее, от коего дух захватывало.
Одна беда – страхолюдный казак. Как положил Нютку под себя, как сделал своей, того постичь нельзя. Не иначе, насилием.
Илюха поднял руку, тронул губу да щеку опухлую, отдернул, матюгнувшись во весь голос.
Прошедшим вечером, когда сидели Степановы люди и казаки Рябинова острога, Илюха, чуя за собой силу и правду, сказал:
– Миром не отпустишь – война будет. Мой хозяин всякое может: к воеводе жаловаться не пойдет, пищали возьмет да сам дочку заберет.
Казак промолчал, только глаза в него вперил, а калечный особо сверкнул. Ну и жуть!
– Сказывают про таких, как ты, – иной казак хуже разбойника.
– Ты помолчал бы, – оборвал его друг Страхолюдища, мужичок с редким волосьем.
– А чего? Была девка целая, стала дырявой, – усмехнулся Илюха.
А Страхолюдище помедлил, покрутил что-то в руке и, будто только услышав сказанное, подошел вразвалку к Илюхе и врезал ему по щеке, будто голову снести хотел. Степановы люди схватились за сабли – главного своего защитить надобно от поругания. Друзья оттащили Страхолюда подальше, а тот и не противился, будто ударил – и весь порох его закончился.
Тогда же десятник Рябинова острожка велел Илюхе уносить ноги поскорее, иначе может что худое выйти.
Будто нужны их советы.
* * *
– Ты Петра не видел?
– Где Петр?
Солнце приближалось к полудню. Нютка, отбросив всякий стыд, спрашивала у казаков, куда девался Петр Страхолюд. Каждый махал рукой куда-то в сторону, говорил: «Да тут где-то» – и забывал про нее. Что за пакость!
– Домна!
Она побежала за молодухой. Та выглядела довольной, на губах улыбка, длинные волосы разметались по шубке. Нютка не стала думать, отчего такие перемены, выпалила свой вопрос:
– Петра не видела?
– В башне угловой, поди, сидит, ворогов высматривает. Ты скарб-то собрала? Хотя чего тебе? Бедному собраться – только подпоясаться!
К Домне подошел молодой крепыш из строгановских людей, оборвал ее на полуслове, ухватил за бок: «Ай да баба, самый сок!» Она притворно громко ойкнула, покрутила головой, видно, чтобы понять, увидал ли их Афоня. Тем разговор и завершился. Домне было не до подруги: устраивала свою судьбу.
– Чего на той башне делать? Не разберешь, что в головах их творится. – Так Нютка ворчала всю дорогу, пока бежала к дальней башне, что выходила бойницами на густой лес. Оттуда не ждали угрозы, потому десятник редко выставлял там дозор.
Высокий порожек. Ступенька, вторая, десятая…
– Петр! Петяня, ты здесь? – Она впервые назвала его так, Петяней, и оттого ворохнулось сердце.
Башня молчала. Снаружи она казалась невысокой, приземистой, только Нютка запыхалась, пока взобралась наверх. Ужели Петра здесь нет?
Закончилась лестница, взору ее открылся бревенчатый пятачок, узкие оконца-бойницы, стропила, что подпирали крышу. Петр Страхолюд сидел, прислонившись к стене. Глаза закрыты. Вдруг что случилось?
Нютка упала рядом с ним на колени, проверила жилку на шее. Бьется родимая. Уснул, измаялся.
– Поди отсюда, – сказал он.
– Не пойду я никуда. – Нютка села рядом.
Бревенчатая стена ладно подпирала спину, ноги требовали отдыха, словно всю ночь делала она невесть что, а не ворочалась с бока на бок.
– Поди, да подальше, – повторил он обидное.
– Чего ты заладил? Поди да поди! – Нютке бы обидеться, а она знала, отчего Страхолюд говорит так, чуяла сердцем своим. – Ты Илюхе морду разбил? Ты ведь, больше некому.
Кто бы ответил ей. Да как добиться от него чего-то? У, чурбан настоящий!
На полу нашла веревку с узелками. Знала, то вервица Петрова: перебирает, просит о чем-то. А может, ее, Нюткино, имя в тех просьбах мелькнуло? Может, из-за нее тут как полоумный сидит?
Сжала в ладошке, обратилась всем сердцем к заступницам и, затаив дыхание, молвила:
– Ежели попросишь остаться, так и не поеду никуда. Молчать будешь – боле не увидишь меня.
Кто бы сказал еще пару месяцев назад, что будет Нютка такие дерзкие словеса говорить Петру Страхолюду, говорить так, будто имеет на то право, будто не завещано ей от матери, бабки и всех прапрапрабабок подчиняться воле мужской и не сметь выпячивать норов…
– Попросить?!
Она добилась своего, Петр открыл наконец глаза, повернулся к ней, уставился, точно прожечь хотел.
Не на ту напал – Нютка ответила тем же. И не опустит взгляда, пусть и не думает! Вервица грела ладошку, будто наставляла ее на путь истинный.
Услышали ее.
– Попросить… Чего удумала, – шептал Петр позже.
И гладил под рубахой ее грудь, что наливалась упругим жаром, кусал легонько нежное девичье плечо, стягивал с себя порты, не в силах удержаться, чтобы не доказать себе, ей и незваным гостям, что Страхолюд свою добычу никуда не отпустит.
А Нютка потом долго отмаливала грех и просила у вервицы прощения: срамное нельзя со святыней в руках творить.
* * *
– Разве ж сподручно такого старшим назначать? – Афонька высказал то, что летало в воздухе. – Лед не тот, проломится под обозом – рыб кормить будут. И не слушает ведь, олух! – Он плюнул со смаком и злостью.
После шумных сборов обоз выехал далеко за полдень. Илюха, уразумев, что Нютка выбрала дикость Рябинова острожка, пытался уговорить, сыпал посулами и угрозами. Но кто ж переубедит упрямую дочь Степана Строганова?
В конце концов Илюхе все ж пришлось взять письмецо, корябанное впопыхах: «Батюшка мой ненаглядный, матушка моя милая, до земли кланяется вам неразумна дочь ваша Сусанна…»
На санях, что замыкали обоз, ехала Домна. Она улыбалась, сыпала прибаутками и, только когда обняла Нютку, шепнула той: «Горько мне, милая. Береги себя, Богдашку да моего Афоньку». Вытерла слезу да тут же засмеялась гортанно и положила голову на плечо нового своего защитника.
* * *
На том события долгого баламутного дня не закончились. Ближе к вечеру, когда над острожком поплыл сытный запах хлеба – Илюха кривился, да все ж по велению своего милостивого хозяина оставил два мешка зерна, – в ворота кто-то поскреб. Хорошо, Пахомка, что стоял на дозоре, славился хорошим слухом.
Под воротами оказалась Домна, мокрая, продрогшая, измученная. Отчего она вернулась в Петров острожек, никто не уразумел – Домна только лепетала что-то неясное. Богдашка, не замечая возмущенно топорщившихся отцовых усов, вновь привел ее в избу, уложил на мягкий тюфяк и велел спать.
* * *
– Помру я,