Несчастье случилось недалеко от Рябинова острожка. Двое саней, что замыкали обоз, провалились под лед. Ушли на дно тюки с саблями да кольчугами, утварью и снедью. Двоих людишек да Домну вытащили, а один так и остался на дне Туры.
– У берега-то костер развели, греться стали… Они меж собою-то беседы ведут. А я сижу, мокрая, продрогшая да страшная, и глядеть на них не хочется. Мужичок-то мой, Сазонка, утоп. Прости, Господи. – Голос Домны уже не казался хворым. – Представила Афоню, друга сердечного. Поняла, не могу отсель уехать.
Она замолкла. Улыбаясь, думала о чем-то и наконец попросила:
– Богдашка, позови его. Скажи ты, что Домна кончается уж… Предсмертная просьба у нее.
Нютка с еле сдерживаемым смехом наблюдала, как молодуха приглаживала мокрые волосы, как щипала щеки, чтобы зажглись те румянцем, как оправляла вырез рубахи, чтобы наливалась яблоками грудь. Что ни делай с Домной, не исправить ее.
Афоня явился. Не заметив Нютку, он бросился к «умирающей», обхватил ее руками, точно хотел согреть, исцелить всю да разом: «Домна, Домна, ты не помирай». Забыл враз про все обиды, про грехи незадачливой молодухи, про своеволие…
Только истинная или мнимая опасность обнажает нашу душу и дарует прощение.
Нютка увела Богдашку в свою избу и пыталась шибче греметь котелками – так шумно в соседней клети Афонька отогревал заледеневшую Домну.
6. Рябинка
Вскрылась Тура ночью, погрохотала среди безлюдья, выдохнула полной, свободной от ледяного панциря грудью и помчалась навстречу Тоболу. Пахнуло летом: как-то враз стаяли снега. Бурные ручьи день-два изводили обитателей Рябинова острога да быстро стекли в реку, оставив глиняные извивы. Две звонкоголосые птахи свили гнездо под крышей Страхолюдовой избы и каждое утро начинали возню свою куда раньше людей.
Нюта так и не дождалась от Петра малости, о коей грезила. Но стал казак еще покладистей да заботливей: спозаранку сам топил печь; приносил с промысла клюквы, налившейся сладостью после зимы, иногда чуть подкисшей, – до ягоды Нютка стала большой охотницей. Не замечая ворчания Ромахи, велел тому помогать в женских хлопотах: носить воду с реки, ставить квас и пиво, вытаскивать из подпола остатки снеди.
– Спасибо тебе за добросердечие, – кланялась Петру в пояс да тут же проказничала. – Ежели так и дальше пойдет, обленюсь, белоручкой прослыву.
В том было мало истины: каждый из обитателей острожка занят был делом всякий день да всякий час. И тем служили они во благо земли русской. Муравей невелик, а горы копает.
* * *
В воскресенье, день, свободный от службы, казаки шли на промысел, ходили в лес, проверяли силки да забирали птицу. А чаще выходили в полую воду на лодках-долбленках, рыбачили.
Домна и здесь своевольничала:
– Афоня, с тобой хочу.
Как ни отнекивался казак, она все ж настояла на своем да взяла с собой Нютку. Выдала сапоги добрые, свиной кожи, велела нацепить поболе юбок, «чтобы гузку не промочить».
Лодка быстро шла по высокой воде. Половодье взбаламутило Туру, засорило былую синь. Полный каравай только появился над лесом, пригрел небо и бурую водицу. Наступало утро.
Петр и Афоня гребли размеренно, со сноровкой, обретенной за многие годы. Они молчали, только иногда перемигивались и прятали улыбки в бородах.
Ой, рябинушка стоит
На крутом берегу,
Ой, рябинушка молчит,
А я громко спою.
Домна тянула со всей силы, да в голосе ее, низком, гулком, недоставало ласки и мягкости. Про рябинушку Нютка слышала не раз – здесь, в острожке. Потому дальше пели вместе. Звонкий колокольчик сливался с низким колоколом, и Тура отвечала молодухам громким плеском, баламутила пену, словно ободряла: «Пойте, милые».
Ни студеные ветра,
Ни хмельная жара
Ту рябину не согнут —
Она сдюжит сама.
Ой печали да кручины
Обойдут стороной,
Зацветет рябинушка,
А я той же порой.
– Ты, Домна, хлеще всякой рябины – цветешь да цветешь обо всякую пору, – то ль насмешливо, то ль с восторгом сказал Афонька.
Будет ягодой манить
На крутом бережку,
Ярким всполохом гореть,
Да себе на беду.
Придет молодец на тот,
На крутой бережок,
Оборвет рябинушку
На венчальный венок.
Ой, рябина не стоит
На крутом берегу.
Та рябинка замолчит,
А я громко спою.
Солнце все выше поднималось над рекой, а голоса Домны и Нютки с каждой строчкой все слаженнее пели. Перестал насмешничать Афоня, молчал Петр: слова проняли до нутра.
– Где-то есть тот крутой бережок с тонкой рябинкой, – молвила Нюта и вздохнула.
Рука ее потянулась было, чтобы провести по Петровой шее, по намокшей спине. Но застыдилась. Так и глядела на него, двигающегося плавно и размеренно, словно завороженная. Не видно было его увечного лица и всегдашней настороженности – только широкий разворот плеч, русый затылок, крепкие руки, на которых бугрились жилы.
* * *
Лодка вильнула носом и свернула в протоку – там было куда мельче, зато вода текла спокойней. Левый берег порос высокой травой, а правый вздымался каменной кручей. Утки, громко хлопая крыльями, взлетели, и Афоня протянул:
– Нашу рыбу жрут!
Оставив молодух на берегу, они отправились керогодить – ставить сети от одного берега узкой протоки до другого. Работали быстро и слаженно, вели разговоры – доносился веселый, задиристый голос Афони и спокойный Петра.
В десяти шагах от берега начинался хвойник – ели в обнимку с соснами. А во влажной тьме вытягивались к свету узкие заостренные листочки.
– Гляди, Нютка! Скучать нам будет некогда. Черемшица!
Скоро их окутал неповторимый чесночный дух – каждое сорванное перышко источало его, словно девица – слезы. Чем дальше в хвойник уходили они, тем сочнее и крупней становились листья. Уже и корзина набрана была с верхом, а жадные руки все продолжали срывать и срывать.
– Погодь. Знаешь, чего тебе сказать хотела?
Хвойник поредел. На смену елям пришли высокие сосны, под ними рос мох и низкие травы, сразу стало солнечно и тепло. Молодухи сели на поваленный ствол, вытащили припасенную краюху хлеба и кувшин с квасом.
– Про Илюху, жениха-то твоего – такого наслушалась! – Домна задорно хрустнула листом черемши.
– Про Илюху? – Нютка не ждала услышать его имя. Она решила выгонять из памяти своей тот приезд. Саднило, мучило ее что-то, будто больной зуб.
– Да-да.
– Сказывай все, что слышала.
– Ишь ты, какая