Уговаривал так и этак, напоминал о хворой матери, о милой Феодорушке, о родной землице, обо всех, кто скучал по синеглазой потеряшке. Будто острым чем по сердцу – а ей покой надобен. Нютка чуть не сказала о том отцу, да не смогла, язык не повернулся.
* * *
– Дело у него большое: рухлядь, рыбьи клыки, угодья. Торгует со многими. Заимка своя, да много что еще.
Об отце непривычно было говорить в таком духе. Нюткин язык заплетался.
– Зовет он нас к себе, обещает, что тебя как родного… Хорошо все будет. С воеводой он уладит, и со всеми… Петр, я хочу с семьей быть.
Нютка подняла на него глаза – знала, в них полно водицы. Синие, омытые слезой. Ужели сможет отказать?
Потом он молчал – только скрипел кожаными ремнями – чинил седло, что стерлось от времени. Хмурил лоб. Нюта надеялась, то следы не ярости, а раздумий. Пахло лошадиным потом, дегтем и старой кожей. А еще – страхом. Ее, Нюткиным.
Лепетала все быстрее. Они обвенчаются в главном храме Соли Камской. Иль еще где, неважно ей вовсе. Будут жить на отцовой заимке в отдельной хоромине. Петрова острая сабля и ум по достоинству будут оценены. Станет первым помощником хозяина, а их с Нюткой дети унаследуют отцово дело. Лучшей жизни и сыскать невозможно.
– Без тебя я никак… никуда не поеду, – добавила в конце, чтобы привязать Петра Страхолюда к себе невидимыми нитями, чтобы не смог выпутаться из них.
Но первые же слова его порвали нити. Сразу, в один миг.
– Не выйдет по-вашему. Не ждите.
Нютка ожидала чего угодно: насмешек, криков, грубых доводов. Хотела на всякий довод найти свою завязку, убедить, надоумить.
– Отчего? Петр, я…
– Отцу твоему служить не буду, я на службе царевой и тем горжусь. В хоромах его жить не хочу, не привык на готовое приходить. Сам хоромы добуду – или в хижине умру. Кланяться я, Петр Страхолюд, дворянский сын, не буду! Да и забыли вы: у твоего отца есть помощник. Конопатый.
– А жениться?
– Не могу я на тебе жениться. Того и не обещал.
Нютка и ответить ничего не смогла. Выбежала из дому, спряталась на задворках, обняла рябину и зарыдала. Не сбывается по ее, Нюткиному, хотению. Никогда!
Зеленели листочки – то были первые всходы. Для чего их сажала? Кому они надобны?
Кто-то прижался к ней, повеяло теплом и сочувствием. Открыла глаза – то был Белонос. Он встал на задние лапы, потом принялся слизывать с лица ее слезы.
– Уйди, брысь! – крикнула Нютка, и пес ушел, опустив хвост.
* * *
Письмецо от матери она засунула за пазуху – пусть греет сердце. Прочитает его потом, когда суматоха уляжется, когда отец и люди его уедут.
Всякий день она выдерживала натиск отцовых уговоров и доводов. «Ежели нужна ты ему, так из-под земли найдет». Должен и о ней заботиться, всякий мужчина печется о своей милой. Матушка скучает, плачет по старшей дочке. А куда денется острожек и казак Петр Страхолюд? Съездит она да вернется…
Да, Нюта не ведала, каким убедительным, каким настойчивым может быть отец. Недаром он свел с пути истинного матушку, недаром успешно вел торговые дела.
Степан Строганов впивался волчьими клыками и не отпускал. Нютка улыбалась, гладила батюшку по здоровой руке, занозила ладошку второй, деревянной, щебетала о чем-то малозначительном, сулила, обещала. И вся извелась от тревоги.
Петр же говорил с ней мало и сухо. Будто она виновата была в чем-то темном, неясном, что мешало взять ее в жены. Она ходила теперь, будто разъяренная кошка. Если рядом не было отца, так шипела на всякого: на Богдашку, на Ромаху, на Домну, на беломордых псов и воробьев, что прилетали за крошками со стола.
Всем доставалось!
* * *
Вечером накануне отцова отъезда она все ж застала Петра Страхолюда одного, у речки. Вопреки своей нелюбви к безделью он стоял и глядел на зеленевший лесок, на Туру, что ластилась под темным, вечерним небом. И даже не замечал гнуса, что вился вокруг. Перебирал вервицу, думал о чем-то неподвластном ей, глупой бабе.
– Матушка моя согре… – Запнулась. А можно ли так? Но все же смело продолжила: – Во грехе, не от мужа родила меня. С детства самого слышала я всякое – звали вымеском, крапивным семенем, живучкой. Матушка так с батюшкой и живет… Без венчания, на смех и срам людской. Так судьба ее сложилась. Я малая была, понимала вот столечко, – показала щепотку, – да клялась себе и священнику нашему, мудрому отцу Еводу, по стопам матушки не пойду.
Настырная, обошла его, встала на цыпочки, пытаясь застить реку, зеленый бережок, саму его мужскую смутную жизнь, в которой оказалось ей мало места. Так мало, что и под венец не хочет вести. Ее, дочь Степана Строганова… Ее! Нютка растила в себе гнев – лишь бы не заскулить жалобно потерянным щенком.
Петр глядел вдаль, над макушкой ее глядел. Пнуть его, что ль? Надерзить, пробить панцирь ледяной… На Туре нет его давно, истаял, а Петр все со льдом ходит, даже посреди лета.
– Я тебя Синей Спиной звала, – неожиданно сказала Нютка. – И еще по-всякому.
Шрам на щеке дрогнул – улыбнуться захотел? Окаянный, плакать надобно. А он веселится!
– Отчего Синей Спиной? – И правда, в голосе смех.
– Кафтан у тебя такой, выцветший, синий. И похож ты на Синюю Спину, злой, непонятный. – В голосе ее зазвенела обида – не за прошлое, за настоящее, за то, что вершится сейчас.
Наконец отвел взгляд от темной глади реки на нее, Нютку. И поразилась жалости, что жила в его глазах, жалости и еще чему-то – не хотела называть.
Так он смотрел, будто хотел спрятать на своей ладони или за пазухой да держать там во веки вечные. Что мешает-то? Спрятал бы, обогрел, заслонил собою ото всех бед и людей, хороших и плохих, даже от батюшки родного.
– Уезжай. Худо тебе со мною будет. Ты в богатых хоромах выросла, отец твой вон какой, Строганов. Что тебе со мною…
– А жениться? – Нютку все не отпускало это слово, будто прилипло, паршивое, к губам. И не отлепить, и не избавиться.
– Не могу. Женат я, Нютка, – сказал Петр.
И та, что хотела греться в его ладонях, выпорхнула.
Оба так заняты были тяжелым своим разговором, так рвали себе сердце, что и не заметили, как в кустах копошился кто-то мелкий и любопытный, услыхал все