* * *
«Ласточка ты моя, пташка моя ненаглядная! Сколько пережила я невзгод, сколько печалей, все о тебе скучала. Что же с тобою сотворили злодеи, куда тебе увезли… Пишу, а сердце материнское стонет и рвется к тебе».
Нютка разбирала строчку за строчкой, они расплывались пред ней, будто кто озера сотворил из глаз ее. Хлюпала носом, утиралась рукавом и вновь принималась читать сначала.
О злоключениях своих мать писала немного. Все больше о «пташке своей», о тревоге, об отцовой хвори: «Не считается с годами своими, прыгает аки барашек, а мне потом майся с ним». Здесь Нютка невольно улыбнулась, она будто услышала голос матери, ворчливый, негодующий, но полный любви, которой она щедро делилась со своей семьей.
Наконец дочитала и спрятала письмо за пазуху.
Вокруг нее раздавались крики, гребцы под дружное: «Э-э-эх, наляжем!» – двигали веслами. Один из отцовых людей, почти седой, велел налегать шибче.
Отец, твердо встав на самом носу струга, глядел вперед. Нютка знала, что он предвкушает возвращение на заимку. Рядом с ним терся конопатый помощник. Нютка сморщила нос, как только заметила его: отчего-то Илюха казался ей виновным во всех бедах, хотя все эти дни держался от нее подальше. Только порой ощущала на себе горячий взгляд. «Дырку не прожги», – говорила ему мысленно и отворачивалась.
Сейчас он, погруженный в разговор с отцом – доносилось «ватага», «Тобольск» и «до Медового Спаса», – успевал искоса посматривать на нее, Нютку, будто то было ему разрешено. Потом он поклонился хозяину, перебросился парой шуток с гребцами («Эх, его бы туда посадить, не веселился бы так») и пошел прямо к закутку с невысокой лавкой, где сидела Нютка.
– Хоть и будешь ты сейчас фырчать, а скажу: рад я, что ты домой поедешь, Нютка.
Имя ее сказал особо, напоминая о тех солнечных деньках, когда бегали они вдоль Усолки, когда озорной Илюха сначала изводил синеглазую кроху, чуть не довел до смерти, а потом раскаялся и оберегал ото всех несчастий.
– Дело отцово хочешь унаследовать? Оттого так стелешься? – грубо спросила Нютка и сама себе подивилась: она такой никогда не была. Все берегла людей. Да теперь иное…
Он помолчал. Не ждал таких слов, собирался с мыслями. А Нютка сверху добавила:
– Ежели жениться-то собрался, гляди. Засмеют потом. Не говори, что не предупреждала тебя. – И встала с лавки.
В этот миг суденышко качнулось, Нютку тряхнуло так, что она зашаталась, потеряв опору, но с гневом отвергла предложенную Илюхой руку.
Так, с трудом приноравливаясь к движениям ладьи – волны забурлили, словно почуяли маету и тревогу, – придерживая рукою живот, точно грозило ему что-то, Нютка пошла к отцу. Решила сейчас, в начале пути, сказать то, что касалось будущего ее. А Илюха глядел вослед и шептал: «Вот чего здешние земли с людьми делают».
Только на судне поднялась такая суета, что стало не до бесед.
* * *
Много лет назад мальчонка Петяня подобрал под кустом ольхи птенца. Серый, с белой грудкой, с забавным пухом на голове, он пищал, раскрывая крохотный клюв, трепыхал крылышками и чего-то боялся.
Петяня взял его на руки, погладил и забрал в дом. Пришлось ловить букашек, чтобы кормить того птенца.
Занятый трудами и мальчишечьими потехами, недосмотрел: большой бабкин кот добрался до птенца и слопал. Залезши на самую высокую яблоню, семилетний Петяня ревел тогда, будто слабая девка. «Петр! Петяня!» – То дворня вышла поздним вечером его искать, да безуспешно. И только дед нашел, велел спускаться с дерева и, вглядевшись подслеповатыми глазами, протянул только: «Ну, паря» – и увел домой…
Сейчас страшный Петр Страхолюд, казак, чье имя знали по всем сибирским острогам, казался себе мальчонкой, что нашел перышки возле плетеной клетки.
Исчезла птаха, улетела. Цела, слава святому Петру, только не догнать ее, не изловить, не… Из бойницы еще виднелась ладья, что увозила синеглазую строптивую Нютку. Девку, которую купил он за пять рублей с полтиною. Купил себе на погибель.
Он застонал. Руки, не повинуясь ему, схватили вервицу да потянули в разные стороны. Еще чуть-чуть – и порвется она, дедово благословение. Будто от этого станет легче.
– Гляжу я на тебя да дивлюсь, – едкий бабий голос прилип к его спине.
Что ей, окаянной, надо? Мало Афони? Петр чуть не сказал о том, но решил промолчать. Вдруг вздорная баба молвит что дельное, вдруг синеглазая просила ласковое передать.
– В окошко глядишь, веревочку в руках теребишь… Девку у тебя увозят, да какую! Ты, страх рода человеческого, угрюмец и бедняк, вовсе и не заслужил ее. Даже я – как ненавидела, как со свету сжить хотела Нютку – и то полюбила как сестрицу. А ты!..
Домна плюнула, да не притворно. На бревенчатом полу растекалась пенистая лужица. Мужик в кичке, а не баба. Такую и ударить… Господи, прости!
– Ежели мог бы, удержал, – все же ответил, испытывая неудобство от одного того, что он должен с ненавистной срамницей обсуждать сокровенное.
– Ежели бы мог, ежели бы мог… Все вы об одном говорите!
В голосе ее загремело такое, что даже Петр, равнодушный к бабьим делам, понял: не о Нютке говорит.
– Осталась бы она с тобою, да как миленькая. В ножки бы упал, сказал, что мир без нее не мил. Сказал бы, что дитя – счастье твое, что Бога молить будешь…
Петр Страхолюд слушал ее и дальше. Много всего сказала Домна про тех, кто баб держит за тягловых лошадей, не видя в них души да света, про глупость мужчицкую, про Адама-паршивца и еще много чего негодного, за что могла быть порота плетьми. Слова плыли мимо него. Домна горячилась, повторяла что-то, пыталась услышать ответ. Да все без толку.
– Дитя? – наконец спросил он недоуменно, будто впервые слышал такое словцо и не ведал, что оно значит.
А когда Домна ответила, наконец сделал то, чего вздорная баба требовала: стремглав сбежал во двор, крикнул что-то товарищам, отвязал лодку и спустил на реку.
* * *
Отец ругался, да как-то весело, с хитрецой, будто знал что-то неведомое остальным. Нютке хотелось его о том спросить, но она все ж робела.
Илюха вместе с товарищами черпал воду, что потихоньку заливала струг.
– Ручонки пооборвать бы! – костерили пакостника, который повытаскивал деревянные гвозди из обшивки.
Нюта в том разумела немного. Поняла лишь, что заминка бередит душу: вон, отсюда видать острожек, башни вздымаются в синее небо. И там ее уже потихоньку начали забывать…
– Гляди, плывет кто-то! – крикнул паренек, ровесник Нютке.
– Еще бы не плыть, – сказал отец