Взялись откуда-то силы, даже хотела встать, поглядеть сама.
– Ложись на спину, макитрушка, – велела Домна, и голос ее, грудной, низкий, был нежен. – Права ты была. Сынок, ишь какой!
Сусанна хотела уже взять на руки, ликовать: родила, родила она Петру сынка! Его звать надобно! Но опять скрутило что-то огненное, жуткое. Кричать уж не было сил, просто завыла, а бабы велели терпеть и тужиться: за дитем лезет послед.
Потом, когда из уставшей утробы вышло все, что надобно, когда Марья обрезала пуповину, Домна обтерла сынка и завернула его в Петрову рубаху, когда Сусанну обмыли от пота, крови и памяти о прошедшей ночке, она прижала к себе сынка.
Сам махонький, глаза синие, добрые. Курносый, кулачки сжатые, словно готов отпор дать. И прямо по сердцу ее ударило: мать она теперь, мать, за дитя в ответе!
– Страшно как, страшно. – С этим шепотом она заснула.
Не видела, как Домна взяла в руки дитя, как пела про кота-котишку и сладкие сны, а он, измученный долгим приходом своим на белый свет, открывал ротик и пытался отыскать молоко в той груди, где его и быть не могло.
* * *
Сына Петра Страхолюда и Сусанны окрестили Фомой, в честь достославного апостола и того, кто заговором обережным спас его да матушку от смерти.
Трясущимися руками Трофим окунул младенца в лохань, заменявшую купель. На несколько десятков верст окрест не сыскать было попа – потому честь сия была предоставлена десятнику Рябинова острога.
– Я уж забыл, когда своего сынка в руках-то держал, – говорил Трофим, вспоминал вслух женку и детей, чего отродясь не делал.
Крестной матерью Фомы стала Домна, и не было человека счастливей ее в острожке. «Собою неказистый да нравом вздорный», – шептала она и так глядела на дитятю, что всякий тут же понимал: такими словами отгоняет бесов.
Петр Страхолюд решил: крестным отцом быть Фоме Оглобле. Старый казак сначала не верил, тряс бородой, принялся отнекиваться: я-то, я-то чего? А потом, принимая из рук Трофима мальчонку в белой рубашке, молвил растроганно: «Честь-то какая».
Крестины Фомушки – так ласково стали величать его в острожке и деревушке Рябиновке – праздновали три денька, будто свадьбу, а потом начались обычные дни, полные хлопот и радостей.
Улыбнулся, агукнул, обрадовался новой потешке, напрудил прямо на десятника, когда тот, зашедши в гости, посадил мальчонку на колени… Все эти мелочи, что скрашивают жизнь матери да в лучшем случае женской половины семьи, стали общим достоянием. Ведь Фомушка был первым ребенком, рожденным в Рябиновом острожке. С каждым днем становился он все крепче и веселей, оттого сердца людские открывались ему навстречу.
5. Мать
Какая ж матушка у тебя,
Нерадива-а-я,
Взяла хлебушек сожгла,
Нерадива-а-я!
Сусанна вытащила из печи каравай да чуть не заплакала. Зерно-зернышко, драгоценное, таким путем дальним приплывающее в их земли, сытное, русское. А она… Ух, косоручка!
Сынка обихаживала, грязное из люльки убирала, оттого поставила в печь раньше положенного срока – и черным-черна корка.
– Веселая ты баба. Набедокурила – да все ж песни поешь. – Домна зашла безо всякого окрика да стука, будто к себе домой. Стряхнула снег с одежи да ичигов, прошлась по избе, села в красном углу как званая гостья. – Я много давеча напекла. Скажи Богдашке, пусть мужикам твоим принесет. Чего ж им в сочельник [75] угли грызть?
Сусанна взяла на руки сынка и, перекрывая его лепет, молвила тоненьким голоском:
– Спасибо тебе, крестная. Спасибо тебе, милая. Как мы без тебя…
Подруга тут же засверкала улыбкой, подхватила крестника и принялась отвечать так серьезно, будто тот действительно благодарил:
– Я тебя да мамку твою так люблю, ой как люблю…
Обе давно застили былые обиды и размолвки, холодную прорубь и белое-белое Дюково лицо взаимным сердечным теплом. За три месяца, прошедших с рождения Фомушки, они сблизились пуще прежнего.
– А сношенница твоя где?
Гостья покрутила головой, будто Параня могла сидеть под столом или прятаться в ином месте. Фомушка тут же решил, что это новая потеха, и принялся крутить головешкой вслед за ней. Светло-русый чуб с трудом поспевал за ним, и обе молодухи тут же засмеялись.
– Где Паранька-то?
– Матушке помогает. – Сусанна скребла ножом горелую корку и тихонько кляла себя.
– Ишь как. Живет да кувыркается здесь. А хлопочет там. – Домна даже подобралась, словно кошка перед прыжком.
– Знаю, тебе она не по нраву… Только Параня добрая, милая. И с Фомой помогает.
– Помогает!
Параня, Ромахина жена, действительно выручала Сусанну: укачивала дитенка, скребла полы, мыла судно, топила печь. Но чаще с самого утра убегала в родительский дом, где всегда нужна была помощь. Взамен ей давали молоко да сметану для Фомушки, деревянные ложки да миски – отец ее был мастеровитым. Но это не застило подмеченного Домной: в избе не появилась вторая хозяйка.
Сусанна решила, в семью мужнина братца лезть не станет: кто она, чтобы поучать? Ромаха да Параня ее ровесники, а то и постарше. Однако ж настойчивые вопросы разбудили в ней досаду.
А подруга забыла и думать про Параню. Фома, сидючи на Домниных коленях, успел измочить ее. Поднялась суета: дитя обтереть да переодеть в другую рубашонку, Домне приискать сухую одежу, посмеяться в три голоса – заняты были долго. И новая беседа потекла не сразу.
– Тебе Петр про Верхотурье-то сказывал? – Домна на миг оторвалась от крестника и опять запела ему медовым-медовым голосом: – Ой да будем жить в городе-граде да леденцы на палочке есть.
– Про Верхотурье… Сказывал, конечно, сказывал. – Сусанна не умела врать и тем порой тяготилась. Муж обнимал ее и сынка, обсуждал хозяйственные хлопоты, а про службу молчал – будто женка у него дурная да непонятливая.
– Скорей бы уехать с острожка. Да, да, Фомушка, уехать. Скучно тут, ни ярмарок, ни купцов. Душегрея новая, сапоги на каблуках – а показать их кому? Старому Оглобле да этим… пашенным. А ты, матушка, хочешь в Верхотурье? – Теперь Домна говорила тоненько, изображая Фому, а тот веселился, ему забава эта не приедалась.
– Не хочу. – Неуверенность сквозила в голосе, а потом, прислушавшись к себе, Сусанна молвила тверже, будто втаптывая словеса в деревянный пол: – Не хочу я из острожка уезжать.
– Отчего ж?
– Насильно меня сюда привез Петр. Рвалась я отсюда, словно птица из клетки. А потом поняла: не сыскать места лучше. Счастлива я здесь.
– Да ты разревись еще! Тут счастлива, а там еще лучше будет. Мужик у тебя добрый, как за