Давно ли стращала она Сусанну, сулила ей тяготы великие от Петра? А теперь Домна с тем же пылом расхваливала – и не хотелось спорить. Даже казаки шутили, что Петр Страхолюд обратился в Добролюда, мол, сынок его да жена сотворили чудо.
Только отъезд из Рябинова острожка оттого не становился желанней. Сусанна проводила подругу, накормила сына – тот потешно чмокал, жадно сосал молоко, а потом сытно отрыгивал. А сама все маялась одним: таким родным стал рябиновый берег Туры, острожек, прилепившийся на взгорке, длинный курень, где все друг друга знали, крохотный огородик и деревце, что посадила она, Сусанна.
* * *
– Разбоя да татьбы боле в округе не сыскать, инородцы миром ясак дают. Оттого воевода повелел Петров… Рябинов острог разобрать. – Трофим оглядел всех собравшихся с особым выражением: мол, повторить кому? И куда тише добавил: – Братцы, деревушка тут будет, а мы…
– А нас под зад ногой? – крикнул Егорка Рыло да изобразил действо, пнув зазевавшегося пса. Тот гавкнул, негодующе покрутился на одном месте и потрусил подальше от охальника.
Многие засмеялись, даже Сусанна не сдержала улыбки.
Афоня поддел смутьяна:
– Тебя как раз под зад и надо.
– Угомонитесь! – рявкнул десятник. – Я грамоту от воеводы пересказываю, а вы устроили потеху. В Верхотурье нам велено приехать. А там – куда пошлют. Мож, оставят там при остроге. А мож, сами знаете, – скомкал он речь.
Среди собравшихся сразу видно было тех, кто жаждал вырваться из острога, а кто – остаться. Спорили, смеялись, предвкушали забавы и тосковали. И посреди многоголосицы громко прозвучало жалобное:
– А я что же?
Волешка, выпятив нижнюю губу, глядел то на десятника, то на Петра, то на старого Оглоблю.
– Меня куда? Арыг? [76]
Десятник молчал, будто и сам не знал, что делать с бывшим татем, который на положении то ли пленника, то ли холопа жил в остроге. Петр под просительным взглядом Сусанны ответил уверенно, хоть сам той уверенности не наскреб бы ни понюшки:
– Ежели поручимся за тебя, так в казаки возьмут. Да, Трофим?
Тому пришлось неохотно кивнуть. Волешка запрыгал на одном месте, точно дитя, подбежал к Петру и, не зная, как и выразить свою благодарность, стоял, глядючи ему в глаза, словно благодарный пес.
– Казак с него выйдет на славу, – молвил Оглобля и хмыкнул в седые усы. – Ты, Петр, думал бы, чего говоришь.
* * *
Зима 1624 года выдалась ласковой, будто забыла про морозы да вьюги. Небо почти всякий день было затянуто серой пуховой пеленой, сыпал снег – один день мелкий, частый, другой – крупными хлопьями, как творог у хорошей хозяйки.
То была первая зима, когда она ощущала себя взрослой: жена смелого казака, мать сынка, что становился все бойчее, крепчал с каждым днем, хозяйка, от чьего слова зависела жизнь их малого семейства.
«Ежели бы ты видела меня, матушка, так и гордилась мною. На зиму засолила грибов шесть кадушек. Холст покупаем в Турье да шьем все здесь. Фомушка здоров, цвел [77] несколько недель, прошло без следа», – так писала она, перепрыгивая с одного на другое, то ли хвастая, то ли оправдываясь.
Лишь долгая разлука с родителями – ложка дегтя в бочке с грибами. Да уже привыкла: два года минуло, как увез ее братец Митя из отчих хором в Великий Устюг. Сколько извилистых тропок, добрых да злых людей, страхов и надежд!
Все вынесла, пережила да сильнее стала. Не сыскать теперь Нюты, Нютки, озорной дочери Степана Строганова. Теперь она и сама говорила про себя «Сусанна, жена Петра Страхолюда» и одергивала тех, кто пытался кликать по-старому.
– Аюшка, – подал голос сынок. – А-ю-ю. – И захохотал заливисто, громко.
– И чего же ты веселишься, Фомушка? Ишь какой у меня!
Она отложила письмецо матери – обрывок желтой бумаги да чернила, выпрошенные у десятника, воронье перо – и пошла к забавнику. Фома не желал сидеть или лежать в люльке, завернутым в пеленки, поднимал крик. Соорудили ему гнездышко из старой овчины, сухой травы да всяких потешек в самом теплом углу, недалеко от печи, чтобы он ползал, агукал, да все на глазах у матери.
Фомка лазил по рябине,
Его сойки теребили.
Сусанна щекотала сынка, а он тянул к ней ручонки, смеялся пуще прежнего, лепетал, то ли повторяя потешку, то ли о чем-то своем.
Малые котяточки
Царапали за пяточки.
Розовые пятки, что торчали из-под рубахи, были нежными да мягкими – не чета истоптанным взрослым. «Спасибо тебе, Богородица, спасибо, Сусанна Салернская, за сынка самого лучшего, за счастье бездонное. Защити да обереги…»
– Разбалует его, как пить дать! – хмыкнул Ромаха.
Братцы вернулись со службы уставшие да недовольные. Трофим беспрекословно выполнял повеление воеводы. А шутка ли: до весны разобрать две башни и острожный тын, сложить бревна большие и малые прямо у реки.
– Свое дитя заведи да женке указывай. Мою не тронь. – Петр ответил младшему спокойно, как умел он один: без гнева да угрозы, только сразу все желание перечить уходило.
Сынка – в гнездышко, самой – на стол метать все, что приготовлено. Да помалкивать: тому она научилась за последние месяцы.
Оба сняли тулупы, занесенные снегом, сапоги меховые, верхние порты из толстого сукна и, перекрестясь, сели за стол.
– Непременно заведу сынка, да не одного, – сказал Ромаха и сытно отрыгнулся. – Крепче вашего будет.
Похлебка с зерном, каша на сушеной рыбе, клюква моченая, пироги, квас на меду – никто не скажет, что Сусанна плохая хозяйка. Она убирала миски да ложки, носила водицу да наливала в лохань, боролась с собой, с бабьим языком без костей.
– Ежели ты, Ромаха, женку свою в избе удержишь, так и сынка заведешь! – сказала Сусанна. И поглядела на мужа: не укорит ли?
Петр хмыкнул и потрепал младшего братца по затылку. А тот дернул головой и, не допивши кваса, выскочил из-за стола. Похватал одежу – кафтан тонкий да красный колпак, – хлопнул дверью, будто в избе и не было никого.
– Да куда ж он? – спросила Сусанна. Для чего уколола Ромаху, можно бы и помолчать.
– Вестимо куда, к Афоньке – в зернь играть.
И боле о том не говорили.
Сусанна шила сынку рубаху, в каждый стежок вшептывая любовь свою материнскую. Петр чистил снег, облепивший окошки да крылечко, что-то напевая про казачью долю да белую дорогу. Не надо было им видеть друг друга, чтобы чуять: они семья, молодая да крепкая, сплетенная корнями, ветвями, пустившая побег