Брандт живет в районе Центрального рынка на улице Рамбюто, 17.
Предполагая, что, возможно, вы отнесетесь с недоверием к моему письму, считаю нелишним изложить причины, побудившие меня его написать. Я бывший моряк Французского военно-морского флота. В 1918–1919 годах в составе 2-й Черноморской эскадры находился в Севастополе.
Тогда я узнал русских большевиков, полюбил этих славных ребят и вместе с моими товарищами отказался поднять оружие против первой в мире социалистической республики. Я горжусь тем, что принимал участие в севастопольской демонстрации 20 апреля 1919 года. Может быть, это звучит наивно, но у меня такое чувство, что ваше великое государство трудящихся является и моим детищем. Наверное, поэтому я не могу с безразличным видом наблюдать, как боши готовят оружие против вас.
Своего имени и адреса, а также источников информации я не сообщаю из опасения, что письмо попадет не в те руки, для которых оно предназначено. В лучшем случае это кончилось бы для меня тюремным заключением. Но сообразительный человек, полагаю, сумеет меня найти».
Журавлев оторвал от письма ошеломленный взгляд.
– Скажите, мсье…
– Я польщена, – рассмеялась, вставая, девушка, – вы приняли меня за мужчину.
– О, простите, мадемуазель… Но я не знаю вашего имени.
Девушка подошла к двери, обернулась – в глазах ее проглянуло лукавство.
– Я Кармен. Из оперы…
– Где вы живете?
– На той же улице, что и вы!
Не успел Журавлев решить, брать письмо или нет, как девушка захлопнула дверь.
Журавлев схватил письмо, метнулся в прихожую, выскочил на площадку. Снизу донесся дробный стук каблучков.
1
Окна кабинета смотрели на тупичок, который подобно аппендиксу ответвлялся от площади Дзержинского. Каждый раз, когда надо было отдохнуть, отвлечься от работы, Михаил подходил к окну и подолгу смотрел на памятник Воровскому, притулившийся в тупичке. Он пытался решить вопрос: что хотел выразить скульптор, неестественно искривив фигуру Воровского?
В институте Михаил прошел курс эстетики, помнил основные положения диссертации Чернышевского об эстетическом отношении искусства к действительности. Но памятник не оставлял камня на камне от этих положений. По-видимому, скульптор руководствовался совершенно иными теориями, и его эстетический вкус кардинальным образом отличался от вкуса Михаила Донцова.
И сейчас, подойдя к окну, Михаил подумал, что вернее всего он понапрасну ломает голову над разрешением этой загадки. Создавая памятник, скульптор мог ставить перед собою очень простую цель: не быть похожим на всех прочих. Михаил улыбнулся своему открытию и тотчас подумал, что, вероятно, совершает логическую ошибку, свойственную большинству. Непонимание чужого замысла порождает в душах людей беспокойство, неуверенность, а, значит, и желание избавиться от этих неприятных ощущений. Люди упрощают замысел, снижают – каждый до уровня своего понимания. Такая мысль примирила его со скульптором, успокоила, что в сущности доказывало справедливость самой мысли.
На улице было солнечно, с утра чуть подмораживало. Над подъездом напротив ветер шевелил красные флаги. Только сейчас Михаил дал себе отчет в том, почему с утра его не покидало ощущение праздничной приподнятости, веселого интереса ко всему на свете, вплоть до голубей, копошившихся на асфальте. Сегодня шестое ноября, завтра Октябрьский праздник – семнадцатая годовщина.
Вошла секретарь отделения Анна Семеновна – средних лет женщина в пенсне и синем строгом костюме.
– Михаил Егорыч, к вам товарищ из Баку.
– Из Баку? – встрепенулся Михаил. – Кто такой?
Анна Семеновна не успела ответить. Дверь распахнулась, и на пороге возник военный с ромбом на малиновых петлицах. Гладкие черные волосы его были зачесаны назад, щеки выбриты до синевы, над верхней губой – широкая полоска усов. Из-за спины Анны Семеновны посетитель смотрел на Михаила, улыбаясь широкой дразнящей улыбкой, за которой угадывалось: «Ну что же ты, узнавай, узнавай скорей».
А в мозгу Михаила вдруг всплыла давнишняя полузабытая картина: кабинет Холодкова в Азчека и стоящий на пороге Ибрагим Сафаров в серой рубашке и брюках с пузырями на коленках.
В радостном изумлении Михаил схватился за голову!
– Мать честная – Ибрушка?!
– Узнал, Миша-джан!
Они бросились друг другу навстречу, обнялись. Хлопая один другого по спине, обменивались словами, лишенными для посторонних всякого смысла.
– Черт усатый!
– Сам черт! Пиджак завел… И часы!
– Ага. Хуже людей, что ли…
– Ну, береги, а то оборвут борта-то…
– А я теперь не дамся!
– Ух ты, умный стал!
Они рассмеялись, а глаза у обоих были влажны и веки красноваты.
Анна Семеновна наблюдала эту сцену с некоторым удивлением. Десять лет она работала в ОГПУ, и еще ни разу не приходилось ей наблюдать в этих стенах столь по-мальчишески бурного братания. И вообще Анна Семеновна не подозревала, что ее начальник способен на такие откровенные проявления чувств. Она вышла, тихонько прикрыв дверь.
Михаил усадил друга в кожаное кресло перед столом, сам опустился было в такое же напротив, но не усидел.; вскочил, остановился, опершись о спинку кресла.
– Ибрушка, черт, сколько же мы не виделись?
– Тринадцать лет, ашна. А если быть точным, тринадцать с половиной.
– В двадцать пятом я приезжал хоронить отца, но тебя как нарочно унесло тогда в командировку.
– Знаю, мне говорили.
– Ну что же ты – рассказывай, как там ребята? Алибек?
– Кончил педагогический. Учительствует.
– Да, а Костя, Костя Спиридонов?
– На нефтеперерабатывающем заводе. Парторгом. Солидный стал – не узнать. Э, да ты не знаешь, какая потеха с Федей Лосевым. Ведь он теперь директор универмага.
– Шутишь?
– Какие шутки! – рассмеялся Ибрагим. – В двадцать шестом его по партийной линии двинули в торговлю. Ведь он еще до Чека, оказывается, год в коммерческом учился.
– Да ну?! Что-то не припомню, чтобы он об этом говорил.
– Скрывал. Ты же знаешь, как мы тогда ко всякой коммерции относились. Засмеяли бы. А он сам был горазд над другими посмеяться. Словом, двинули его по партийной линии как имеющего спецобразованяе на укрепление советской торговли. Представляешь, каково человеку? Нэп… Угрозыску работы хватает, а его, раба божия, суют за прилавок. Смех, конечно. Ребята поздравляют, утешают, – ну знаешь, как у нас: «Ничего, говорят, Федя, в случае проворуешься – на поруки возьмем». А тому, бедняге не до смеха: бегает по начальству, пишет во все инстанции, отказывается. Однако уломали его. А что сделаешь – партийная дисциплина. Теперь ничего, работает.
– А Мельников? Холодков? Дадашев?
– Мельников сейчас заведует отделом в Бакинском комитете. Занят нефтяными делами. Встретил его недавно: все такой же. Сказал ему, что еду в Москву, напомнил про тебя. «А, говорит, Донцов! Помню – это тот, который себе два года прибавил». Просил привет передать.
– Смотри-ка, помнит, – растроганно улыбнулся