Затем Анна приносила обед, заказанный из ресторана. Он равнодушно что-нибудь съедал и опять брался за пасьянсы. Писем он никому не писал, ни с кем кроме своих директоров не встречался, да и с ними лишь изредка; на телефонные звонки не отвечал.
Раньше девяти вечера он из своей берлоги не выходил; домой его не тянуло. Играть с Ванькой он был не в настроении, а с Верочкой разговаривать было не о чем. Ни в его, ни в ее жизни не происходило ничего интересного; она простаивала часы в храме, молясь, чтобы его вновь взяли на госслужбу, а он равнодушно сидел за пасьянсами. Что дальше, Кит? Понятия не имею. «Отрадно спать. Отрадней камнем быть»…
Его не тянуло к женщинам; он не притрагивался к спиртному. Перед Верочкой и Ванькой он испытывал смутное чувство вины, будто в чем-то подвел их, обманул. Часто, выйдя из студии, он ехал не домой, а на свою холостяцкую квартиру и ночевал там один, послав Верочке записку, что не вернется. Она ревновала, но терпела. Он и сам терпел, — ждал, пока апатия пройдет. Но она не проходила. «Отрадней камнем быть»…
***
— Вгрузил я чеченам эту тему насчет аппаратов, — сообщил Гаврюшкин. — Обещали выяснить и сбросить на телефон: цены, сроки, условия. Ничем их не удивишь: им хоть аппараты доставать, хоть танки.
— Паш, а ты че опять за бок держишься? — спросила Ляля. — Так ребро и не проходит?
— Сломано, нужно время.
— Правда что ль сломано? — ахнула Ляля.
— Ни хрена у него не сломано! — тут же встрял Гаврюшкин. — Если б сломано было, он бы дышать не смог.
— Кому знать, как не тебе, — ответил Норов. — Ты ведь, поди, кандидатскую защитил? Или уже докторскую? Теперь у чиновников это модно. Двух слов связать не может, читает по складам, зато — доктор наук! Ты, часом, не по медицине защищался?
— Тебе рентген надо сделать! — настаивала Ляля.
— Зачем? Вот же доктор сказал, что все в порядке.
— А вдруг — два?
— Два доктора?
— Вдруг два ребра сломаны?
— Ну, значит, два.
— Дай я посмотрю.
— Ты в этом что-то понимаешь?
— Курсы медсестер заканчивала. Поднимай одежду.
Норов задрал фуфайку и футболку под ней.
— Ого! — поразилась Ляля. — Да на тебе места живого нет! Тут — ссадина, там — кровоподтек! Тебя как будто толпой колотили. Ну-ка, спиной повернись…
— Хочешь сказать, что все это я сделал? — удивился Гаврюшкин, тоже рассматривая Норовский торс.
— Нет, не все. Вот эта ссадина у него еще до тебя была, я помню. Анютка ее в понедельник обрабатывала.
— О чем и речь! — подхватил Гаврюшкин с некоторым облегчением. — Его все бьют, а он стрелки на меня переводит!
Ляля осторожно дотронулась до нижнего ребра Норова, он невольно застонал сквозь зубы.
— Больно?
— Чувствительно.
— Похоже, правда сломано. Ты как спишь, на спине?
— Вообще не сплю.
— Спать необходимо только на спине, — назидательно сказала Ляля. — Иначе еще хуже ребро повредишь. Имей в виду, эта история надолго, привыкай! О, я знаю, что тебе нужно!
— Я тоже, — кивнул Норов.
— Бандаж. Такой специальный, знаешь?
— Мне нужен не бандаж, а чтобы вы уехали. Целых два доктора для меня одного — многовато.
— Бандаж! — не унималась Ляля. — Их в аптеках продают. Наверняка здесь есть. Вы с Мишкой съездите, купите, а я пока че-нибудь покушать сварганю! И ты покушаешь, и Мишка!
— Езжайте к себе и там варганьте.
— Нор, ты можешь о ком-нибудь кроме себя думать? — сердито проворчал Гаврюшкин.
— А о ком мне думать, о тебе?
— Об Ане, блин! Ей сейчас наша помощь нужна. Ляля правильно говорит: надо вместе держаться!
Норов так не считал, но идея с бандажом была недурна; сломанное ребро причиняло множество неудобств.
— Ладно, поехали, — согласился он. — Только ты проветри тут как следует, когда готовить закончишь.
***
Норов вышел из тюрьмы в начале мая, накануне Дня Победы. За год до этого он получил к празднику несколько сотен поздравительных открыток; в этом пришло две: одна от его бывшего водителя, другая — от неизвестного, присланная, видимо, по ошибке, потому что имя и отчество там значились не его, а чужие.
Через два месяца после его освобождения ему позвонил полномочный представитель президента и пригласил встретиться. Норов отправился к нему в смешанных чувствах. Он понимал, что ему будет сделано предложение о работе, и уже решил, что на государственную службу не вернется. Но вместе с тем, он хотел, чтобы такое предложение было сделано, — ведь оно означало социальную реабилитацию, и вовсе не был уверен в том, что у него достанет сил отказаться.
Полпред был для своей должности еще совсем молод, двумя годами младше Норова; невысокий, худощавый, кареглазый, улыбчивый, рано облысевший. Он умел ясно и точно формулировать свои мысли, что среди российского руководства встречалось крайне редко.
Математик по образованию, в девяностых он был демократом и реформатором. Благодаря расчетливости, связям и административным способностям, он рано попал во власть. Ельцин по подсказке своих советников даже назначил его, тогда едва достигшего тридцатилетнего возраста, премьер-министром. Правда, долго продержаться полпред не сумел; в стране, бездумно хватавшей и проедавшей западные кредиты, случился дефолт, и отвечать за чужие ошибки пришлось ему.
Оказавшись не у дел, он с группой друзей, тоже изгнанных из правительства, создал новую партию, не то левую, не то правую, без четкой программы, но напористую, которая даже сумела получить несколько мест в Государственной думе. Однако с уходом Ельцина атмосфера в Кремле изменилась, и молодой политик, чуткий к веяниям сверху, «переобулся в воздухе», как выражались журналисты. Либеральные идеи он решительно забросил, из собственной партии вышел и теперь усердно строил пресловутую «вертикаль власти».
Между Норовым и им существовала взаимная симпатия. Норов поддавался обаянию его ума и расчетливого цинизма. Что полпреду нравилось в Норове, сказать трудно, возможно, он считал Норова таким же, как он сам, только менее опытным. Полпред пригласил его не в Нижний, а в Москву, где у него имелся офис на Старой