— Скрыл. Как и то, что ты — жлоб.
— Я жлоб?! — взвился Гаврюшкин. — Я на семью ничего не жалею! Это ты для женщины, которая ради тебя все бросила, бабки зажал!
— Мишка, заткнись! — вдруг крикнула Ляля. — Как тебе не стыдно!
Гаврюшкин и Норов уставились на нее. Красная от возмущения, она тянула руку с телефоном к лицу Гаврюшкина.
— Что это?!
— Где? — не понял Гаврюшкин.
Он хотел забрать у Ляли телефон, но она ему не отдала. Норов только сейчас догадался, что это был телефон Гаврюшкина, а не Лялин.
— Что здесь написано, я тебя спрашиваю? Двести тридцать!
— Какие двести тридцать?
— Двести тридцать! Вот! Паш, гляди!
Но прежде, чем Норов успел что-то увидеть, Гаврюшкин вырвал у нее телефон.
— Ай! — вскрикнула Ляля. — Руку чуть не сломал! Паш, они всего лишь двести тридцать по безналу хотят! У него там написано!
— Ты че подсматриваешь?! — рассвирепел Гаврюшкин.
— Ниче не подсматриваю! Твой телефон на столе валялся, они тебе новое сообщение скинули, и сразу вся твоя переписка с ними высветилась!
Гаврюшкин машинально бросил взгляд на экран.
— Да это — вообще о другом! Че ты несешь?! — набросился он на Лялю, красный и злой. — У нас с ними свои дела. Мы еще одну сделку обсуждали! Там совсем другая тема! Ниче не понимает, а лезет! Лепит, бля, от балды, что попало!
— Покажи телефон, — оборвал его Норов.
— В смысле?
— Покажи телефон! — повторил Норов, не сводя с него взгляда.
— С какой стати?! Там личная переписка!
— Я обещал ей, что не буду тебя оскорблять и обращаться с тобой дурно, — с трудом сдерживаясь, проговорил Норов. — Поэтому я вежливо и спокойно прошу тебя: покажи мне, пожалуйста, твой телефон.
Гаврюшкин посмотрел сначала на него, потом на Лялю, и вдруг лицо его, еще секунду назад красное от смущения, приняло какое-то особое, наглое выражение.
— Пошли вы оба на х-й! — с бесстыдным вызовом бросил он.
Он повернулся и, ничего не прибавив, развязной походкой вышел с кухни. Через секунду за ним захлопнулась входная дверь. Несколько мгновений Норов и Ляля молчали.
— Он сбежал, что ли?! — недоверчиво проговорила Ляля. — Просто взял и свалил?!
Вместо ответа Норов налил вина ей и себе.
— За твое здоровье, — сказал он. — Спасибо.
Ляля механически взяла бокал и отпила.
— На больной жене нажиться, это ж надо до такого додуматься?!
— Строго говоря, не на ней, а на мне… Жарковато тут, тебе не кажется? — Норов потянул за ворот фуфайки. — Окно, может быть, открыть?
— Какой козел! — наконец, в сердцах воскликнула Ляля.
— Не хочу о нем.
— А как же теперь с аппаратом?
— Никак. Забудь! Во-первых, я не знаю людей, которые обещают его продать, во-вторых, никто в госпитале не позволит нам использовать его по нашему усмотрению. В-третьих, они обещают поставить его только через несколько дней… Короче, это какая-то нелепая ново-русская затея!
— Или вообще афера!
— Не исключаю.
— Но что-то же делать надо!
— Надо, — согласился Норов. Ему вдруг нестерпимо захотелось услышать Анну. — Пойду-ка я позвоню, заодно пройдусь.
Глава шестая
Ванька с раннего детства был окружен целой толпой взрослых людей; помимо матери, тещи и самого Норова, им занимались еще трое: пожилая няня — учительница начальных классов на пенсии; серьезная молодая гувернантка — преподавательница английского языка, ушедшая из школы из-за низкой зарплаты, и водитель Гриша, женатый парень, лет сорока. Все они любили веселого, доброго и открытого Ваньку, а Гриша, у которого собственных детей не было, так привязался к нему, что приезжал поиграть с ним даже в свои выходные. Когда Ваньке исполнилось четыре года, Норов нанял ему персонального тренера по плаванию и трижды в неделю Гриша и няня возили Ваньку в бассейн.
Теща бывала у Норовых ежедневно, но, чувствуя, что Норов относится к ней прохладно, появлялась лишь после его отъезда на работу и исчезала до его возвращения. Ее постоянное присутствие Норова раздражало, но во избежание семейных сцен он до поры терпел.
Каждое воскресенье теща возила Ваньку к литургии и следила за тем, чтобы мальчик выстаивал службу, причащался и подходил под благословение батюшек. Часто к ним присоединялась и Верочка. Для Ваньки, живого и нетерпеливого, эти долгие стояния были настоящей мукой. Норов, сочувствуя сыну, пытался уговорить Верочку возить Ваньку в церковь пореже, но Верочка в этом вопросе была непреклонна. Следом за матерью она твердила, что у ребенка должна быть духовная опора в жизни.
Каждое утро Ванька, едва умывшись, бежал на кухню, торопливо крестился на иконы и, скороговоркой пробормотав «Господи, благослови», съедал засохший кусочек просфоры и запивал несколькими глотками святой воды, — так научили его в церкви. Святую воду, в чудодейственную силу которой теща верила истово, она привозила из церкви литрами, и стоило Ваньке чихнуть, как она принималась поить и кропить ею ребенка.
К свойствам святой воды Норов относился скептически, зная, что наливают ее из обычного водопроводного крана, безо всякой очистки. Однако чтобы не расстраивать Верочку и не портить ей воспитательный процесс, он и сам с утра вместе с Ванькой проглатывал тоненький сухарик порезанной просфоры и опрокидывал рюмку святой воды. Правда, тайком от Верочки он договорился с отцом Николаем, чтобы в двух церквах и часовне, где теща обычно брала воду, были установлены питьевые фильтры, и дал на это денег.
Но если теща при нем принималась вслух мечтать о том, как Ванька, повзрослев, примет постриг и станет архиепископом, он невежливо прерывал ее. О внутренней, скрытой от общественности жизни православной церкви он знал куда больше тещи и считал, что это — совсем не то место, куда следует стремиться живому, умному, любознательному юноше.
Родители Верочки давно уже перебрались из своей скромной «двушки» в подаренную Норовым трехкомнатную большую квартиру в центре. Оба регулярно получали от него денежные подарки, а теща вдобавок пользовалась машиной Верочки и за ее счет ездила с ней в паломнические поездки. Нельзя сказать, что это пробуждало в ней особенную благодарность. Как человек, ни дня не работавший, она была убеждена, что деньги — вещь случайная, и к людям приходят без усилий с их стороны. «Бог вам дает, а вы — нам», — частенько приговаривала она с умильной улыбкой.
Тем не менее, она не уставала повторять, что каждодневно молится за Норова, и называла его благодетелем. Это заставляло его морщиться, тем более что искренней привязанности к себе он