–Ты узнал его?! Скрыл от нее? Кто же это был? Даниэль?!
Она даже встала со стула. Он улыбнулся ее нетерпению.
–Нет, не Даниэль.
–А кто? Ну, скажи, пожалуйста, не томи!
–Ляля. Это была Ляля.
–Ляля?! Вот это – да! Ничего себе! Что же она там делала?
Норов заглянул в ее круглые от изумления глаза, притянул ее к себе.
–Какая ты у меня все-таки маленькая наивная девочка,– проговорил он, целуя ее лицо.
–Девочка? Да я уже тетенька!
–Ты у меня – маленькая, наивная тетенька.
–Послушай, я еще хочу спросить про Лялю…
–Потом, – прошептал он ей на ухо, ведя руками от талии к высоким бедрам.– Про Лялю – потом…
Но потом им было не до Ляли.
* * *
К концу поездки Норов чувствовал себя так, будто прожил целую жизнь, полную ярких незабываемых событий. Ему хотелось вернуться домой, побродить одному, все понять и осмыслить. По совету Яши, он напоследок причащался в церкви Марии Магдалины, в Гефсимании. Греки служили там по древнему обряду, очень долго, до четырех утра. О персональной исповеди Яша договорился для него заранее со старцем, греком-монахом, известным своим аскетизмом.
Старец был невысок, худ, со значительным лицом в глубоких морщинах под черным клобуком, огромными, как на картинах Эль Греко глазами, седой бородой и костлявыми жилистыми руками. Он почти не говорил по-русски, но немного понимал английский. Исповедуясь на коленях, на каменном полу, Норов рассказал ему историю своих отношений с Лизой.
–Ты раньше исповедовался в этом? – спросил старец.
–Да,– ответил Норов.
–Получил отпущение?
–Да.
–Зачем же ты вновь вспоминаешь? Нельзя этого делать, грех!
–Я не могу себе простить. Меня не отпускает.
–Грех, – повторил старец.– Грех гордыни и уныния. Эта женщина живет здесь, в Израиле?
–Да.
–Ты знаешь адрес?
–Знаю.
–Езжай к ней и попроси прощения.
–Разве такое можно простить?
–Неважно, сумеет ли она. Важно твое раскаяние перед Богом. Его милосердие безгранично, дай Ему его проявить. Ты не впускаешь Его. Много лет живешь с этой тяжестью, освободи душу.
* * *
–Ты опять уходишь? – жалобно сквозь сон проговорила Анна, обнимая его длинными руками.– А как же я?
–Уже половина третьего,– шепотом отозвался Норов, целуя ее в теплую щеку.– Мне пора вставать.
–Да ты приехал около полуночи! Ты вообще не спал.
–Шведы не спят с красивыми женщинами, чтобы не привыкнуть,– прошептал ей на ухо Норов.
–А с кем же они спят? С некрасивыми мужчинами?
–Они спят одни, с утра уходят. Но потом всегда возвращаются к своим красивым женщинам.
–Правда?
–Шведы не могут жить без красивых женщин.
–А много их у шведов, этих красивых женщин?
–Красивых женщин вообще очень мало. А ты – одна… Прости за тривиальность.
–Знаешь, иногда мне очень нравятся тривиальности…
* * *
Лиза жила в часе езды от Тель-Авива. Норов взял напрокат машину и отправился туда один, без Яши. Он волновался так, что мерзли руки на руле.
Городок оказался совсем маленьким, ничем не примечательным; обитало в нем около двадцати тысяч человек. Собственно, городом его назвать было нельзя, скорее, место для проживания, которых множество в любой стране: несколько кварталов многоквартирных домов, наводящих тоску своим унылым однообразием, торговый центр, именуемый на американский лад «молом», крошечный парк со скамейками, мелкие магазинчики, парикмахерские, кафе. Ни впечатляющего пейзажа, ни пространства для прогулок. Норов не выдержал бы в такой дыре и недели.
Лиза жила здесь со вторым мужем, это он знал от общих знакомых. Пианисткой она не стала, работала фотографом; чем занимался ее муж, Норов не имел понятия, он был старше Лизы лет на двенадцать, и, возможно, уже вышел на пенсию. Своих детей у них не было, они удочерили девочку, сейчас она, наверное, уже стала взрослой.
Полдня Норов нарезал круги по одним и тем же улицам и все не мог успокоиться. Он бродил по торговому центру, зачем-то купил канцелярские принадлежности и три пары носков и выбросил все это в урну на выходе; пил кофе в неуютном кафе, вглядывался в некрасивые лица толстых, незнакомых немолодых женщин, боясь узнать в одной из них Лизу. Социальными сетями она, как и он сам, не пользовалась, ее фотографий он не видел; в его памяти она осталась той, ослепительно-красивой восемнадцатилетней девочкой.
Он был одет иначе, чем местные, да и выглядел по-другому; на него оглядывались, вероятно, пытаясь понять, каким ветром его сюда занесло. Перед входом в торговый центр охрана проверяла сумки, но его пропустили без досмотра.
–Из России? – спросил его по-русски пожилой еврей-охранник.
–Да.
–Наш!– удовлетворенно заметил охранник молодому напарнику.– Своих сразу видно. Проходите.
Норов семь раз подходил к дому Лизы, но так и не вошел, не позвонил. Что могла ему сказать пятидесятилетняя женщина? Что он ожидал от нее услышать? «Я прощаю тебя»? «Я не прощаю тебя»? Да и какая ему, в конце концов, была разница?!
Он не простил себе, не сумел. И уже не простит, не сумеет.
Зачем он вообще сюда приехал? Монах, наверное, дал ему хороший совет, монахи часто дают хорошие советы. Просто этот был не для него.
Часть третья. Сахар
Глава первая
Он все-таки совсем не выспался. Сделав себе кофе и открыв компьютер в кабинете, чтобы просмотреть новости, он долго таращился на заголовки, с трудом понимая их смысл. Пришлось выпить две чашки, прежде чем слова начали складываться в предложения.
Французская пресса была целиком занята эпидемией и объявленным президентом режимом изоляции, – других тем сегодня не существовало. Тон статей был нервным, взвинченным: все твердили о нехватке масок, перчаток и антисептика; специалисты считали, что меры запоздали, и что карантин нужно было вводить гораздо раньше. Оппозиция злорадно напоминала, что завод по производству масок был закрыт правительством меньше года назад, и теперь придется срочно закупать их за границей, при этом неизвестно, найдется ли там нужное количество и сколько времени на это уйдет. Франция, по их мнению, оказалась на краю гибели, и виноват в этом был лично президент.
Англоязычные издания были не сдержаннее. Американский президент, известный своей экстравагантностью, упорно именовал новое заболевание «китайским гриппом» и давал понять, что считает вирус химическим оружием Китая в торговой войне против США. Однако, не желая вводить ограничений, грозивших нанести серьезный ущерб экономике, он призывал не поддаваться панике и продолжать обычную жизнь. Ведущие демократические издания страны поносили его за это последними словами, уверяли, что он толкает страну в пропасть, требовали