Британский премьер твердо обещал не вводить карантин, и тоже был осыпаем упреками своих либеральных противников, кричавших, что он губит нацию.
Зато официальная российская пресса была полна восторгов по поводу бесстрашия, проявленного российским президентом, который накануне лично, в одном только скафандре посетил инфекционную больницу. В остальном они писали про футбол, цены на бензин, гречку, о том, что какая-то отечественная телезвезда, чье имя ничего не говорило Норову, разошлась со своим спутником жизни. Из всего этого выходило, что эпидемии в России не существовало, что она бродила где-то далеко, в Европе, трусливое население которой потребовало введение карантина и теперь сидело по своим норам, боясь высунуть нос на улицу.
Впрочем, «источники близкие к администрации президента» намекали, что правительство, заботясь о народе, рассматривает возможность закрытия границ с Евросоюзом. Так или иначе, но карантина в России не предвиделось.
В оппозиционных интернет-изданиях картина выглядела иначе. Здесь рассказывалось, что больницы переполнены, в инфекционных отделениях коек уже давно не хватает; больных кладут в другие отделения без каких-либо мер предосторожности, в результате чего заражаются все подряд и больницы превращаются в очаги инфекции. Доктора, не имея ни лекарств, ни средств защиты, ни ясного представления о характере заболевания, пребывают в прострации.
По сайтам кочевало видео, снятое одним из журналистов. Он медленно ехал в машине «скорой помощи» по шоссе вдоль бесконечной вереницы «неотложек», выстроившихся перед приемным покоем. Съемки были ночными, падал снег, его грязные кучи у обочин освещались зловещим желтым светом фонарей и зажженных фар. Водитель устало рассказывал журналисту, что сотрудникам «скорой», доставивших пациентов в тяжелом состоянии, с высокой температурой, приходится ждать по 8-9 часов, и нет никакой уверенности, что больных вообще примут, а не велят возвращать домой.
Норов решил этим утром позвонить сестре и выяснить у нее, что на самом деле творится на родине.
* * *
Часом позже, поднимаясь с фонариком в гору в густой темноте под россыпью мелких далеких звезд, Норов слушал Баха. Он всегда любил Баха, но в последний год заново переживал острое увлечение «Хорошо темперированным клавиром», даже взялся перечитывать известную работу Швейцера.
«ХТК» был записан у него в исполнении Гленна Гульда. Жан-Франсуа сердился на него за это, уверяя, что Гульд играет слишком романтично, а слушать нужно Горовица, у которого удар гораздо отчетливее, каким он и был в эпоху Баха, предпочитавшего, к слову, клавесин фортепьяно. Норову Горовиц показался жестковатым – будто гвозди заколачивал, – и он спросил, что думает по этому поводу Катя. Оказалось, Катя и вовсе слушала «ХТК» в исполнении Рихтера.
–Может быть, он и не лучший в мире пианист,– сказала она.– Зато играет строго, ясно, без украшательств.
–Как медицинское заключение? – улыбнулся Норов.
Катя была немного задета.
–Просто я, в отличие от тебя, не пытаюсь переделать мир, а принимаю его таким, как есть,– возразила она.
–Тогда зачем тебе вообще Бах? – спросил Норов.
Он подумал и оставил Гульда.
* * *
Под звуки прелюдий и фуг, то стремительных, летящих, то возвышенных и торжественных, то бесконечно грустных, он вспоминал свой вчерашний разговор с дьяконом. Разве смог бы Бах, будь он атеистом, создать эту вещь, насквозь проникнутую евангельскими темами? А Рафаэль – без веры писать своих мадонн; Данте – «Божественную комедию»? Кто вообще из гигантов европейской культуры был атеистом? Среди них есть богоборцы, c’est vrai (это так), хотя, не так уж их и много, но ведь это – совсем другое. Просветители и романтики видели себя прометеями, несущими человечеству свет разума и свободы; в этом был дух геройства и самоотверженности, но не отупелого равнодушия.
Уже полтора столетия в мире нет по-настоящему великих художников, писателей, музыкантов. Великие люди вообще исчезли, их места заняли ничтожества, карлики, кумиры стада. Человечество выродилось, потому что изверилось, или изверилось, потому что выродилось…
Гений есть выразитель общих чаяний, скрытых или явных, ведь так, Кит? Возможно, в культуре важна не столько личная вера ее создателей, сколько ее устремленность: она жертвенна или она потребительская?
Две тысячи лет назад европейцы оторвали христианство от его иудейских корней и, наполнив новым содержанием, пустили высоко в небо, как птицу. И с ним на крыльях веры воспарил творческий дух Европы. Возникла великая культура, искусство, наука, – создалась западная цивилизация.
Но человеческий дух устал от напряжения и не удержался в горних. Земное притяжение в конце концов победило, он рухнул, как Икар, как Люцифер, нет, Кит, не так! Он рухнул, как страстный и жалкий герой Достоевского, – «вниз головой и вверх пятами». Бах! То есть, как раз не Бах! Бряк, бумс! «Ой, бля»! Not with the bang but a whimper. (Не с грохотом, но писком.)
И творческого духа не стало. На месте его падения образовалась огромная яма, которую стадо вместо искусства и культуры заполнило мусором и отходами своей жизнедеятельности. А пастухи стыдливо прикрыли это политкорректностью. Все бы ничего, но уж больно воняет.
* * *
В детстве Катя на правах старшей сестры заботилась о брате, он слушался ее; они были близки. Когда Норов вошел в трудный непокорный возраст, дружба между ними разладилась.
Катя была отличницей, любимицей учителей, в школе ее постоянно ставили в пример своевольному Норову, что его раздражало. Она умела находить общий язык с окружающими; дружила с двумя одноклассницами, обе были дочерьми начальников. Юный бескомпромиссный Норов считал обеих ее подруг дурами и воображалами, а Катю – приспособленкой и подлизой.
Катя была хорошенькой миловидной пухленькой девочкой, он дразнил ее «пончиком» и подстраивал всякие каверзы: вырывал страницы из ее тетрадей, подрисовывал усы на фотографиях в альбоме, ставил двойки в дневнике. Сестра порой не выдерживала и жаловалась матери, Норову доставалось, но он не унимался.
В последнем школьном году Катя влюбилась в парня из параллельного класса, о чем Норов узнал, подслушав ее разговор с подругой. Парень был сыном секретаря райкома, высоким, красивым самоуверенным мажором – Норов таких не выносил. На Катю тот внимания не обращал и встречался с другой девочкой, из богатой семьи, ему под стать. Катя томилась и страдала, и Норов презирал ее за это.
В английской школе девочкам полагалось носить бордовые платья с черными передниками, длиною чуть выше колен, а любая косметика строго воспрещалась. Но девочки подшивали юбки покороче и потихоньку красились. Так поступала и Катя; свои темные прямые волосы до плеч она завивала.
Как-то весной во время длинной перемены Норов, играя на школьном дворе с одноклассниками, заметил, как подкрашенная сестра в компании подруг кокетничает с предметом своих воздыханий. О чем