Мы не верим, что Бог – прекрасен. Мы убеждены, что он ужасен и беспощаден. Такими мы хотим быть и сами, по образу и подобию своего русского Бога.
Тебя заносит, Кит. А как же наша культура? Пушкин, Достоевский, Толстой, Чайковский, как быть с ними? Разве они – не выразители русского духа? О, нет! Выразители русского духа – это Грозный и Сталин. А наша культура есть реакция жалкой горстки совестливых и гениальных людей на те безобразия и бесчинства, которые мы творили друг над другом в течение столетий. Наша культура – призыв к покаянию. Но мы не желаем каяться. Собственно, потому наш народ и истребил нашу интеллигенцию с ее культурой, вытоптал ее, вырубил под корень, что она мешала ему жить так, как хочется.
Ну, а сам-то ты кто, Кит? Я? Ты, кто ты? Ты не чувствуешь родства со своим народом, ты презираешь современную интеллигенцию и в глубине души ты совсем не уважаешь современных европейцев. У тебя нет таланта, нет цели. Что ж, я – лишний человек. Типичный русский лишний человек, будто взятый из школьного учебника. Ненужный на родине; чужой, незваный здесь. Тебя это огорчает, Кит? Ничуть. Я спокойно иду из жизни в смерть, один и независим.
А ведь в молодости мысль о твоей ненужности не привела бы тебя в восторг, Кит, признайся? Это точно. Я был наивен, даже глуп: готовился спасать человечество, жаждал высокого поприща, мечтал о подвиге. Сейчас, наконец, угомонился. Я никому не нужен, но ведь и мне никто не нужен. В мире не существует того, в ком я испытывал бы нужду, кто мог бы дать мне то, чего у меня еще не было. Это – свобода. Выше нее нет ничего.
Он услышал звук приближающегося сзади автомобиля и остановился у края шоссе, пропуская его. Свет фар в наступивших сумерках ослепил его, он прикрыл глаза рукой; машина подъехала и остановилась. Это была его собственная. Опустилось окошко, и выглянула Анна.
–Не вытерпела!– виновато призналась она.– Не могу без тебя. Если хочешь, ты иди, а я буду тихонько ехать следом. Я не помешаю, честное слово!
Он обошел машину и взобрался рядом с ней, на пассажирское сиденье. Она была в своем длинном мягком платье и наброшенном поверх него пуховике. Он обнял ее, поцеловал в щеки и губы, она была горячей.
–Поехали домой,– сказал он.
–Чему ты улыбаешься? – спросила она, неловко разворачивая автомобиль. – Тому, что плохо вожу?
–Ты отлично водишь.
–Тогда чему, скажи?
–Несвободе.
–Какой несвободе?
–Любовь – это зависимость, отсутствие свободы, понимаешь?
–Ты имеешь в виду, что я взяла и приехала? Наверное, у меня, действительно, зависимость от тебя.
–Не это. Ты приехала и взяла в плен старого бродягу-шведа.
–Ага, тебя возьмешь! Ты вон какой огромный!
–Маленькие наивные дурочки берут огромных шведов в плен, беззаветно отдаваясь им. И они – единственные существа в мире, против которых огромные шведы бессильны.
–Разве ты не свободен?
–Уже нет. И знаешь, почему-то меня это совсем не огорчает.
* * *
Норов жил как человек с вырванным сердцем. Ему трудно было среди людей, они мешали ему; он пропускал занятия в университете, а на вечеринках с друзьями сидел потухший, отсутствующий и молчал.
–Да перестань же хандрить, – уговаривал его Ленька.– Тебе, может, еще повезло, что Лиза уехала, а то пришлось бы жениться! Охота раньше времени в клетку себя запирать? Погуляй сначала, успеешь еще с пеленками навозиться!
Сережа был с ним солидарен.
–Посмотри, Паша, сколько вокруг красивых девочек. Ласковых, неиспорченных…
–А сколько красивых и испорченных! – перебивал Ленька.– Верно, Батюшка?
–А вот и нет! – возражал Коля. – Зачем ты человека в разврат тянешь?
–Чтоб ему хорошо было.
–Ничего хорошего в разврате нет!
–Ты-то откуда знаешь? – хмыкал Ленька.– Ты ж не пробовал.
–И не буду! Не слушай их, Паша. Это тебе испытание от Бога, для твоей же пользы, чтобы ты смирился.
Но Норов не хотел ни гулять, ни смиряться. Он был болен обидой; она жгла его, как плащ Геракла, пропитанный ядом гидры. Лиза часто писала ему искренние нежные тоскующие письма; она ничуть не винила его за то, что он не приехал ее провожать, она придумала этому какое-то оправдание и сама же в него поверила. Ему хотелось ответить ей: «Приезжай, я не могу без тебя жить!», но вместо этого он писал ей с обдуманной сдержанностью, не сразу, и в каждом письме как бы вскользь ронял небрежное упоминание о веселых вечеринках с Ленькой и Сережей. Этими намеками он нарочно будил в ней ревность. Он не мог простить ей отъезда; ему хотелось, чтоб она тоже страдала, как страдает он, нет, больше, чем он!
На самом деле, у нее не было поводов для ревности. По глупой необъяснимой прихоти изменять Лизе он мог лишь когда она была здесь, рядом, без нее все становилось ненужным. На мальчишниках у Леньки он молча пил, или вдруг принимался спорить с пьяным Колей о Боге и сущности веры. Этими дискуссиями они нагоняли невыразимую тоску на приглашенных девушек, так что Ленька просил их перебраться на кухню.
Среди девушек действительно попадались красивые, но Норову это было почти безразлично. Если же какая-нибудь из них все-таки подсаживалась к нему, то он, вместо того, чтобы начать обычный легкий флирт, заканчивающийся постелью, пускался в неуместные рассуждения о том, что женщины не умеют любить по-настоящему.
Пил он теперь гораздо чаще и больше – пьяному легче было себя жалеть.
* * *
Норов и Анна расположились в гостиной.
–Принести тебе кофе? – спросила Анна.
–Я бы выпил немного вина.
–Кстати, телефон Ляли по-прежнему не отвечает. Я звонила ей раза четыре.
–Забудь о них.
Она ушла на кухню, вернулась с бокалом и бутылкой, подвинула стол на колесиках и села на диван рядом с Норовым. Он плеснул себе немного вина, сделал глоток и включил телевизор. Транслировали выступление премьер-министра Франции. Премьер-министр, высокий, худой, нервный черноглазый лысеющий мужчина с сединой в бороде, очень волновался. По его словам, за время выходных французы не проявили должной осторожности, не соблюдали санитарных предписаний, что привело к резкой вспышке заболеваний, в связи с чем режим