— От тоски, — пересиливая свистящий ветер, крикнул инженер-саиб Кериму, когда тот обрезал бечеву. Кериму послышалось, что русский смеется. Когда нож рассек путы, на миг освободив от связки саиба, тот рванулся, опередив Керима, и, раскинув руки, как крылья, ринулся в пропасть…
* * *
— Выпей чаю, молодой устат…
Пустынник, добравшись до кончика воспоминания, понял, отчего Логинов привел за собой саиба. Эта раскинувшаяся в ширококрылом падении птица…
— Ты читаешь стихи, молодой устат?
— Я не люблю стихи. Стихи — соблазн найти чужие ответы.
— Сера слов не даст ответ, но повысит дух, — возразил Моисей, — оттого кто смотрит выше, тот живет дольше.
— Так у персов, уважаемый Моисей. А мне поэзия не помощница. Я посредников между собой и временем отвергаю, как отвергаю религию церкви.
— Зачем мы сюда приехали? Здесь небо на сваях кирх держится, — вмешался портной Марк, считавший, что в Германии говорить об атеизме могли себе позволить лишь сексуальные меньшинства. Он предпринял было попытку поспорить об этом с Профессором, но тот был слаб в спорах, предпочитал слушать. В этот дождливый, ломящий суставы день Марка стал донимать русский кавалерист, ворвавшийся в их маленький еврейский овал и с лихостью принявшийся расправляться с заветами, с искусством, с поэзией, наконец! Кацап!
Неожиданно в разговор вступил Карат. Когда он выговаривал русские слова, его челюсти совершали могучие движения, словно он пережевывал жесткие куски мяса.
— У нас жил каменотес. Он положил у дома камень. А на камне выдолбил знак. Сказал по секрету гончару — это знак Времени. Гончар разнес по всей округе, что каменщик с ума сошел. До муллы дошло. Мулла пришел смотреть, час сидел. Потом всем людям сказал: камень должен лежать, и наступать на него нельзя никому. Люди камня стали бояться, дом обходили стороной. Вот искусство!
Черный Саат посмотрел на него строго, но было поздно.
— А раввин приходил? — поинтересовался портной.
Смуглый Карат, самый молодой в отряде Саата, густо покраснел теми частями лица, которые еще видны были из-под густой бороды. Но его выручил Логинов.
— Знак Времени — это мне понятно, — перебил портного Логинов, — я даже думаю, что вся третья война миров, которая уже началась, ведется за этот знак. Никто из соседей не пытался украсть или закопать чудной камень ночью? Я понимаю их беспокойство.
— Боялись, — ответил за Карата Черный Саат. Он тоже помнил этот камень, светлый, почти белый. Помнил и каменотеса. Его убили русские, искавшие в их ауле, что притулился на границе Забуля и Кандагара, отряд Черного Саата. Аул не бомбили, в него вошли пехотинцы, и в них никто не стрелял, но когда, обойдя дома, насытившись силой, но не найдя следов партизан, подожгли дом Черного Саата и еще пять богатых домов, и схватили муллу, и ударили его в лицо до брызнувшей крови, и когда один солдат, углядев в земле белый камень со знаком их Времени, позвал двух других, молодых и смешливых, и они принялись опустошать мочевые пузыри на этот камень, словно хлестал из него жаром огонь, — вот тут не выдержал каменотес Али, старый, мирный уже человек, не ушедший вместе с Саатом. Не выдержал и быстрым ударом молота размозжил солдату хребет. И умер на белом, очищенном камне же, лицом вверх. Умер и он, и единственная его жена. Как тебе сейчас рассказать про его смерть, русский?
Но придет время, и мы расскажем тебе про это. И другим расскажем нашим стихом.
Логинов не умел читать чужих мыслей. Или думал, что не наделен таким умением. Потому что упрямо следовал за мыслями своими. Но он вспомнил историю, однажды рассказанную им туркменом Чары. Охранник на могиле Хафиза запретил тому, праздному туристу-журналисту, сделать фотографию, сказав… как он сказал? «Нельзя остановить временное»?
Зато Керим Пустынник умел читать мысли.
— Ты понимаешь охранника камня Времени, молодой устат? Может быть, ты и про осиный ум понимаешь? — впервые в голосе Пустынника прозвучало удивление и радость, а не насмешка.
— «Осиный ум» — бог с ним, что за штука. Ненавижу ос. А охранника времени я понимаю. Я понимаю уже. Ведь еще Спиноза полагал различие между Вечностью и бесконечным Временем… А Лютер говорил, что Бог зрит Время не в продольном, а в поперечном направлении, и для него все растянутое для нас по Времени собрано как бы в одну кучу… Терпеть не могу Лютера, но мысль понятная.
— Кто такой Спиноза? — поинтересовался Профессор, чем вызвал удивление Логинова, бровь его помимо его воли полезла на высокий лоб. Неужели они не знают про Спинозу? Может быть, и про Лютера не в курсе? А ведь и «своих», и «врагов» лучше знать в лицо, подумалось ему.
— Это же ваш… — он запнулся, и его разъяснение перебил Пустынник.
— Тогда почему ты на стороне тех, кто ведет войну с охранником камня Времени?
— Я? — Логинов вздрогнул. Корни его волос налились жаром.
— Если не ты, то твой Лютер. Он уже проиграл войну.
— Почему?
Все, кто сидел в комнатушке, насторожились. Они ждали ответа от Пустынника, а тот замолчал. Он протяженным взглядом смотрел на Володю Логинова и думал о тех русских, которые на его памяти приняли учение пророка Мухаммеда. Даже если исключить из расчета тех пленных и перебежчиков из Советской армии и с Кавказа, таких — русских, принявших волю Аллаха, — он видел множество. Он не питал иллюзий. Почти все они искали способ выжить в неизбежных новых обстоятельствах. Но видел он и тех, которые признали новую веру не от слабости, а от силы, особой силы и зоркости отчаянья. Логинов мог быть из числа этих избранных — обостренное одиночеством зрение ночи, неверие к силуэтам дня, догадка, равная его, Пустынника, догадке, о прогорающих на костре Времени углях человечества. О спасении, скрытом в символе смерти. Керим ощутил близость, почти отеческую близость с гостем. Особую близость продолжения. Аллах ведет с ним тонкую партию, и правила этой игры лишь отчасти открыты ему. И им — вот чего не понять Черному Саату с его фанатичной ненавистью не к силам, а к фигурам…
Логинов пил чай и пьянел от него, как от джина. Странный, пунктирный разговор, который еще недавно вывел бы из себя своей туманностью, теперь приносил ему мазохистское удовольствие, словно знание о мышьяке, медленно, но верно уничтожающем в зубе больной нерв. Тяга к ясности, равной свободе, — больной нерв в зубе, через острую боль пережевывающем волокна жизни. В последние дни Логинов перебирал свою жизнь и искал с особым рвением дефект в ней