Ему не хотелось уходить и хотелось рассказать тому, который его поймет, о самом важном. Об осеннем дне, не изменившем мир, но проявившем истинное соотношение Свободы и Времени… О будущем взрыве и о Смертнике, идущем по следу Володи Логинова так же, как он идет за ним… Молчание иудея подействовало на него сильнее самогона, который вливаешь в кровь наперстками. И он — рассказал о том, что шел по следу страшных, ужасных людей, которые вознамерились взорвать Германию, и уже почуял запах их пяток, и тут его приятелю пришло видение, что если не остановить здесь и сейчас хищное прямолинейное время, которое сжирает прошлое быстрее, чем сплетает будущее, и, чтобы их — прошлое с будущим связать, тогда остается одно средство — война. А он сам еще не определился, поэтому рано рассуждать, кто тут выиграл, а кто — проиграл.
— Вейз мир, это какой же холеймес в головах у нынешних молодых людей! Германия — мирная страна, живите и радуйтесь, чего вам еще! — воскликнул киевский портной Марк. Путаной речью Логинова он был искренне задет в своих чувствах.
«Гоните этого кацапа с его русскими бреднями про войну и победу от себя прочь», — говорили его выцветшие глаза, обращенные не к Моисею, не к Профессору, проявляющим преступную благосклонность к гостю, а к Черному Саату.
Логинов покинул общежитие поздно, за полночь, все же пересидев киевского портного.
Когда жильцы фрехенской кельи остались одни, лишь один Пустынник, отмолившись, собрался идти ко сну. Остальным не спалось.
— Он должен умереть. Я перережу ему горло! — мрачно сообщил Черный Саат.
— Я! Я перережу ему горло! — хлопнул широкой ладонью себе по колену Карат.
— Он пришел предупредить нас! — возразил Мухаммед-Профессор и ушел к себе в комнату. Весь вечер он просидел, слушая гостя, и теперь рой противоречивых мыслей терзал его голову. Только Пустынник мог помочь ему в этом деле, но Пустынник лежал, сомкнув веки и губы. Черты его лица в отблеске свечи страшили абсолютной старческой завершенностью.
«Если этот русский случайно именно к нам пришел рассказать о взрывниках, то, значит, сам Аллах послал его с письмом, которое осталось лишь прочитать. Если он — шпион, то разве стал бы так открыто являться к ним? Зачем тогда рассказал про туркмена? Зачем — про свое радио?» — рассуждал Профессор шепотом, в надежде разбудить Пустынника, но тот безмолвствовал.
Только Черный Саат мало понял из туманных слов о заветах жизни и смерти. В отличие от Профессора он увидел в них не провидчество, а коварство, ловушку, в которую попался тронувшийся умом Пустынник. Как может не различать опасности Пустынник? Сердце Черного Саата клокотало. Американец, вслед за шурави гвоздящий бомбами его землю, безумный в приверженности идолу земли; немец, ненавистный в знании, как правильно жить — они опасны, но опасны, как опасны медведи в горах или змеи в пустыне. Русский же, сам спасающийся от русского беса бессмысленности что в Кельне, что в Кандагаре, русский, готовый открыть душу и принять туда, в эту пещеру путников, и как плату берущий право назвать тайное словом, — вот кто опасен. Он не тело отнимает. Поселяясь в нем, он крадет тайну мира, принимая ее в себя!
— Что гонит человека, познавшего сладость мира, из дома в пустыню? — тем временем бормотал Профессор. Бывший инженер поймал себя на зависти к Логинову, пожившему в Москве и отвергнувшему сытый веселый город ради миража свободы. А теперь отвергающий в холодном бунте изобильную, мирную, устроенную Германию. Устроенную, как немецкий военный госпиталь в Пешаваре. Мухаммед лежал в таком пятнадцать лет назад и запомнил его, как мечту старости. Что пугает Логинова, человека войны и человека мира, в огромном германском госпитале вселенском? И что есть устроенная жизнь? Если жизнь — это дом, если жизнь — это дом Бога, то что есть фундамент? Инженерный мозг Мухаммеда-Профессора не мог отыскать ответа на эти вопросы. Не хватало, как ему казалось, мелкой отверточки или ключика.
За этот ум, который в Европе назвали бы пытливым, в его родных краях с детства называли его беспокойным. За то и отправили учиться его, а не старшего брата. От греха подальше. Этот ум не давал ему смириться с непониманием — отчего живет в нем убеждение, что Пустынник достроил свой дом? А Черный Саат, достойный брат достойного Джудды, далек от этого. Дальше, чем еврей-портной. Дальше, чем он сам. Отчего?
Надежду на объяснение Профессор связывал только с Пустынником.
* * *
Нельзя летать человеку, не одаренному крыльями птицы, как трудно плыть человеку, не наделенному жабрами рыбы. Но отчего же на земле ему, человеку, тоже так тяжело? Оттого, что нет праведности. Но что есть праведность? Глупец и сирый ухом и глазом считает, что это молитва, но он познал, что не молитва есть праведность, а подобие! Ответить на вопрос «чему» либо невозможно, либо легко. Как летать птице. Это можно просто увидеть. Свой образ в идеальном мире. Дух Керима, прозванного за скитания его Пустынником. Дух, слепленный Аллахом из небесного тела, небесной глины задолго до того, как мать его и отец задумали произвести на свет его земное подобие. Этому земному подобию предстояло жить. И жизнь была бы легка, как тот же полет птицы, легка и подобна сама себе, если бы… Он помнил мать. Он был младшим в семье отца, и она жила в его доме после смерти кормильца. И мать говорила, что когда рожала его на свет, то увидела его будущего. Не во времени, а целиком. И так ей стало радостно, что раньше срока вытолкнула его жить. «Какой я?» — старался выяснить Керим, но мать только разводила руками. «Свободный как верблюд», — не очень уверенно объясняла она, если он совсем уж допекал ее. «Я похож на Него?» — тогда интересовался он, и мать, щурясь, складывала ладони над его головой. Будто защищала, прикрывала темя его от Его прямого света. Когда мать прощалась с ним, умирая не спеша, то сказала такие слова: «Еще бы жить и жить, а уже пустая. Почему так, сын мой Керим»? Тут он не ответил, и она добавила: «Время и есть счастье. Сейчас уйду и рожусь. А тебя я сразу счастливым видела. Свободным…»