Моисей Пустынник так и не окрыл глаз, и Мухаммед так и отошел ко сну, не дождавшись подсказки…
* * *
На Володю Логинова этой ночью накатило желание немедленно умчаться в Таллин, к немке Уте Гайст, и окончательно, до звенящей ясности, объясниться с ней. Освободиться, выблевать ложь, травящую печень, затем вернуться в Кельн, взлететь в эфир последний раз, сказать, что фигура замысла по имени Логинов совершила круг и готова перейти на следующий. И затем… На «затем» он не мог решиться — первое, что приходило в голову, — это возвращение в Москву. Без иллюзий, на выгоревший пустырь. Выгоревший, но покрытый теплым пеплом, а не льдом, как Германия. Вечером, проведенным во фрехенской Иудее, он понял закон. Квантовый закон сохранения свободы. Чем свободнее среда, государство, тем менее свободен в ней человек. Закон перетекания энтропии из внешнего во внутреннее. Западное государство равных прав, долгое время принимаемое им за идеал реализуемой свободы, дает свободу движения атомам, но взамен требует от них отдать энергию их электронов. Ток должен течь! В этой продуктивности цель, оправдывающая такое государство как форму материи. Почему? Почему нужен ток? Почему этому государству не достаточно самого себя? Почему ему требуется расширение? Этот вопрос можно было бы оставить, как и вопрос, почему расширяются некоторые галактики и отчего другие схлопываются? Да потому… Но его внутренней немке Уте с забранными на затылке, по-учительски, волосами требовался ответ, и ответ был дан, вернее, найден в памяти — тысячелетие золотого тельца — золотой телец требует золотой земной пищи. Система имеет цель — работать ради наибольшей мощности! Мощности тока.
И вот, рассуждал дальше Логинов, в мокроступах переступая по болоту «квантовой теории свободы», человеческие атомы, отдавая хищной системе свои электроны, сами падают на низкий энергетический уровень — за счет уменьшения внутренних степеней свободы! Квантовый скачек общественной формации.
Логинову в утренней дымке виделись затылки, немецкие затылки, обращенные к пастору в кирхе. Упрямство земных кротов было скоплено веком в этих свинцово-серых ядрышках свободы мнений, уменьшенной до точек зрения. Ядрышки перед битвой, ровные ряды мужских и женоносных судеб, собранных в единицы целенаправленной массы, готовой к полету выше самой земли, но ниже облаков. Они не агрессивны. Нет, они агрессивны, но не в том, а в ином значении. А в этом — они потеряли желание расширения. С ними уже произошел качественный скачок «вымораживания внутренней свободы».
Но, оглаживая неумильным взглядом покатые серые шары, бархоткой стирая пыль с полированной старины, Логинов понял — и обратной дороги нет! Выбор один — или допитое до дна одиночество, или… Или поселиться рядом с людьми сфер, с иудеями Фрехена. Помнится, Балашов утверждал, что рядом с длинными полыми предметами время физически замедляет ток. Вот таким предметом, похоже, являет собой старик Моисей. Наверное, души у него, в русском понимании, нет, дух его пол, как тростник, вытянувшийся аж до самого Бога, насадившего на такую ось Вселенную и заставившего ее вращаться, вращаться…
Иудеи — продолговатые полые трубы, все больше привлекали Логинова умением останавливать вокруг себя время. Они не афганцы. Те обращались со временем, как с кровью. Хотя нет, время афганское не было жидким. Те перемалывали его зернами, в каменной кофеварке. Афганцы молют время весело — это наблюдал Логинов и в Кандагаре, и в Кундузе, и в самом Кабуле. Весело и, несмотря на кровавое упорство, по-детски беззаботно. Иначе — фрехенские продолговатые трубы. Иудеи, что вытягивают время в стекло с трагическим достоинством, выдувают из жидкой массы звенящие сферы. Оттого иудеи ему все-таки ближе — он сам уже выгорел для беззаботного веселья. Разве не губительно рядом с этими колодцами времени упрямство земных кротов?
Володя собрался с мужеством и позвонил Уте. Разбудил, но не удивил. Даже ответила она по-русски, хоть и с придыханием. Он стал объяснять ей, что понял после визита во Фрехен причины нынешней войны. Она не напомнила о позднем часе, она выслушала внимательно, добросовестно, не перебила, как человек доброжелательный, сосредоточенный и уже на что-то решившийся. Ута согласилась выполнить его первую просьбу, но отказала во второй. С не грубой ясностью. Но он не принял отказа.
Первой просьбой был ее приезд в Кельн. Срочно. Вторым ходом Логинов просил дать ему возможность выступить с интервью немецкой службе. Тоже срочно. Ему казалось важным выплеснуть варево мыслей на слепцов, идущих гололобой шеренгой на стеклянный вал. Последняя дань Володи Логинова Западу!
Только Уте ничуть не стало жаль Логинова. Когда-то в Москве Маша сказала ей, что судьба перепутала их места. Та немка, а она — русская, российская, и мужиков ей жаль, не только собак. Но нет. Все вернулось на свои места. Жалость несовместима с жизнью. Не в силу генов, а именно здесь, на особой земле германской. Ута это поняла не сразу после возвращения из Москвы. Но тем более остро. Ведь Логинов не принимал милосердия, он и не требовал жалости, и это позволяло быть вместе. Она и теперь готова к милосердию… Теперь что-то надломилось в нем, теперь все в нем взывает к сочувствию, но в ней нет места сочувствию, а одному лишь милосердию, потому что сочувствие, не милосердие, разорвет ее оболочку, и она погибнет. Это стало теперь ясно, как ясен закон выживания в Германии. Оттого и приехать согласилась без надрыва, со спокойным,