Чтобы худенькой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная, нашлась
Через век, сеновал, сон [36].
Смертник — не простой взрывник, шахид, а тот, который в чем-то глыбистом, первичном, должен быть подобен Миронову, афганцу Курою… Худенькой крови связь… Один человек сильнее мира? Игорю вспомнился профессор Оксман, о котором ему рассказал Логинов. Профессор угадал веление нового века? Связь мудрейших, поставленных над политиками? Новая ООН? Но профессор не мог тогда знать о подобии, живущем в единичных образцах! И об учении Миронова про дугу кризиса, где надстройка превалирует над базисом, потому что ракета уже летит и ей надо понять, куда же она летит… Или знал?
Голова дрожала от предчувствия, что вот-вот в ней возникнет такое понимание, которое в нее не вместится и разорвет этот крохотный сундучок для сохранения могзов от лишних мыслей. От Хиросимы в черепе.
И Балашов снова позвонил Логинову, с которым прошлый разговор вышел, с его точки зрения, скверным и незаконченным. Игорь поднял товарища из сна в его логове и сообщил, что хочет дать интервью. Ни больше ни меньше. Раз уж в нем созрела Хиросима…
— О чем решился сообщить миру?
— О роли ООН в одолении терроризма. О роли коллективного лучшего.
Логинов в изумлении охнул. И этот туда же?
Балашов воспринял «ох» как поощрение.
— Что, удивлен? Ты сам меня натолкнул. Ты между Мироновым и Назари. Я между Машей и моей бывшей. Личное с точки зрения подобия конфликта равно историческому. Ты разрешаешь свой треугольник. А я свой. Я знаю, что нужно Смертнику. Он, как и я, против незавершенного гештальта! И он не хочет смерти как таковой, как я не хочу свободы, как таковой. Нам только кажется, что его цель — смерть. Ему легче смерть, чем жизнь, лишенная таинства и завета. Любовь — это таинство. Жизнь — это тоже таинство. Свобода тоже должна быть таинством. Таинство — это формула, выражающая кривизну поверхности личного пространства. А мы — если в широком смысле — выпрямляем пространство Смертника. Мы побуждаем его к принятию нашей формулы, и лишаем таинства. Мы впихиваем его в формулу, и жизнь его, его любовь, его свобода теряют заветное. Жизнь высыхает, как стебель без влаги. Но он против. И он становится Смертником.
Логинов помолчал, а потом спросил мрачно:
— Что, сочувствуешь мне? Или и тебя к стенке приперла Россия? Грудь у нее теплая, как раз для тебя, а потом коленом в пах…
И Балашов в ответ рассмеялся. Так нелепо Логинов ткнул пальцем в небо! Игорю дела нет теперь до России. Это ведь так просто — стоит лишь перестать в нее верить… Произносить этого он не стал.
— Зря смеешься, Игорь. Вся эта твоя новая ООН — иллюзия и ложное интеллигентство. Вот ты надумал себе, что Смертник вычистит ваши и наши авгиевы конюшни, а потом придешь ты, такой тонкий, такой писатель, придешь, поймешь его, и мир засияет новыми счастливыми красками… Черта с два. Никто не вычистит за вас ваших чинуш, воров, челядь, которая становится вором, стоит ей пробиться в чинуши. А Смертник — он ведь убивает, а не вычищает. Убивает, убивает, и убивает, пока ты рождаешь слова. Ты, Игорь, сделай что-нибудь сам. Убей врага своей рукой. А потом поговорим про Смертника.
Он положил трубку.
Вот так резко закончив разговор, Логинов испытал странное переживание — одновременно ему стало и жутко, какой он недостойный, высокомерный человек, и радость. Он обнаружил в себе изумление, что, оказывается, до сих пор глядел на Балашова как на пигмея, и ему, Логинову, на самом деле нет ровни, — ан нет, Балашов не просто ровня, он способен ох на какое осознание, ох в какую высь способен загянуть, — и это обрадовало. Это и раздразило, и освежило! Значит, он способен назвать этого другого ближним, что труднее для горддеца, чем порадоваться возвышению другого.
Джудда, медведь, смерть Ларионова Декабрь 2001-го. Москва, 1955 год. Пешавар
Москва уже начала готовиться к Новому году, когда до нее добрался Одноглазый Джудда. Он двигался не прямым путем, поспешал не торопясь. Петлял, избегая пользоваться связями, обретенными в последние годы. Он был в Иране, в Таджикистане, снова уходил в Иран, оттуда перелетел в Баку, потом в Таллин, а уже из Эстонии, на автобусе, приехал в Питер. Паспортов у него было в достатке, и все крепкие.
Джудда следил равнодушным глазом за изменениями погоды, ландшафтов и цветов пограничных фуражек. Эти перемены не касались единственного сюжета, который увлекал его, — приближения к русскому полковнику. При этом афганец не терял связи с миром. Тайно-явная почта действовала по-прежнему исправно, и в газетах в разных странах, в разделах объявлений продолжали появляться строчки, многое говорящие посвященному. Агенты по всему миру, получая сведения об истинном ходе событий на фронтах войны с неверными, шифровали их и отправляли в газеты, газеты, газеты. Шелест папиросных страничек достигал и чуткого уха Джудды.
И чем ближе Джудда подходил к Москве, тем ощутимей он улавливал запах затаившегося там зверя-врага. Запах он помнил из далекой молодости. Отец послал его в наказание за непослушание в Пешавар, изучать торговое дело. (Джудда в юности мечтал учиться в Европе.) В Пешаваре, на базарной площади, на него набросился медведь. Цыгане привели зверя на цепи, тот казался смирным, хотя они злили его факелом, слепящим его красные глаза. Медведь старался закрываться лапой от назойливых искр. Мальчишки визжали от восторга, завидуя сероногим цыганятам, мужчины в чалмах кивали головами, кто с одобрением, кто со страхом. Они переговаривались громко, перекрикивали цыган, указывали пальцами на звенящие цепи, которые то натягивали, то, пугая народ, приспускали хозяева. Цепи были продернуты через кольцо в носу и сквозь широкий ошейник из красной кожи.
Джудда был заворожен зрелищем. В пленнике не было покорности, и не было тоски, и не было порыва к освобождению, но крохотные медвежьи глазки косили ожиданием долгой и когтистой мести. «Найди в себе самое чистое. Самое сильное, самое последнее чувство. Найди и пойми, что ты живешь им и ради него. И тогда, только тогда, спроси Аллаха, для какой цели он создал тебя. Такого», — вспомнил Джудда слова отца, оказавшись прямо перед зверем. Понял, зачем Аллах сперва создал землю, потом зверя, а уже потом — человека. Вот в этот момент зверь и сорвался с цепи. Хлопок и рык слились в один звук, и ему вторил вопль толпы. А затем брызнула чья-то кровь и полетели клочья материи и волос.