— Что, Андрей Андреич, сложные дела? — напомнил о себе Гена Мозгин. Гене пора пришла возвращаться на работу, от которой его, к счастью, никто не освобождал.
— Пива выпей, Геннадий. Спецвыезд без пива — время на ветер…
Мозгин отказался.
— Плохо станет, когда ты уйдешь совсем. Как класс, или, вернее, как прослойка, — вдруг серьезно сказал Миронов. — Вот ты и есть последний защитник системы…
— А Рафаил Шарипович? А вы?
— Мы с Рафом уже свободные люди. Освобожденные и свободные. А ты еще при отечестве. Прикреплен. Ты феномен. Как ты умеешь сохраниться в «этом»? Ответь, и поедем. Черное дело уже сделано.
Гена улыбнулся:
— Мне просто пенсии страшно. Что там делать? И в сторожа не пойду. Защитим так что родину. Из трех букв слова «солнце» не выложишь.
Миронов порадовался, что строгий офицер не чужд юмора. Значит, еще продержимся. Он еще раз набрал хитрый номер со множеством восьмерок и нулей.
— Каббалистика, — громко произнес он, и в трубке сразу же отозвался лукавый потомок Ходжи из Насреддина.
— Вашими молитвами, вашими молитвами. В старости все, кроме немцев, становятся немного евреями, а еврей да туркмен — самые кабаллисты.
— Ты стал каббалистом? — Миронов удивил Гену Мозгина, слушавшего странный разговор.
— Ишак ходит задом наперед, только когда хозяин рядом, — расхохотался туркмен, — ишак порода упрямая, а свободным отчего его не зовут?
— Потому что Аллах создал ишака не просто так, а под Ходжу из Насреддина. А Ходже пришла пора снова прятаться от эмира. Ты хорошо меня понял, мой очень далекий свободолюбивый друг?
И тут туркмен сказал:
— Вы меня призвали, вы меня продали, вы меня спасаете теперь. Вы законченный человек. За это уважают вас. Вам и спрятаться некуда — куда спрячешь уважение? А туркмен, что? Был он и нет его. Туркмена кто уважает…
— Ну, прощай тогда. Надеюсь, не услышу о тебе от твоих доброжелателей.
— Я джинн в кувшине. Нужен буду, только имя назовите. На коммерческой основе, — Чары, четвертый сын, расхохотался жизнерадостно, легко, как ребенок, и исчез из жизни Миронова. Судьба его ввиду профессионализма Сапара Мурадовича Аллакова представилась полковнику ох какой беспокойной.
Курой говорит о долге с Фахимом Вторая половина декабря 2001-го. Кабул
Гулкая тишина, взвешенная, как пыль, поднятая взрывом бомбы, стояла над Кабулом недолго. Всего несколько дней. Пока жители ждали прихода северных, пока торговцы прятали свои товары, а матери — дочерей. Споры жизни, собранные в морщинках времени, прячущиеся в обгорелой от солнца коже, при первом дуновении черного ветра-«афганца» полетели по пустырям и улицам, подхваченные острыми песчинками.
Полковник Курой боялся окунуться в тишину. Но все же был уверен, что старый глинобитный знакомый не подведет его и справится с его страхом. И город не подвел Куроя.
У полковника была ясная цель, когда он, приняв приглашение маршала Северного альянса Фахима, отправился в его свите на переговоры с генералом Дустумом и некоторыми пуштунскими командирами. Предстояло делить территорию пустоты.
С маршалом Фахимом Курой намеревался заключить сделку. Он был уверен, что таджик вскоре отправится в Москву, а то и в Пекин, или в Иран, к самому черту в ступу. И там ему нужен будет новый товар для торговли, и этот товар — свою верную службу — даст ему Курой. А в ответ Курой попросит не власти, не земли, не денег, а только одно — ниточку, ведущую к убийцам Масуда. К их заказчикам. И их хозяевам. Ниточка должна быть у всезнающих людей, у исмаилитов. Этим известно многое из того, что связано с самыми тайными и всеобъемлющими заговорами и замыслами. Знать — их гешефт, их капитал. Часть их капитала. Исмаилиты — драконы, ждущие своего часа. Они копят несметное злато и обращают его в знание тайного. В чем их корысть, какого своего часа они дожидаются — то Курою было неведомо. Военачальнику Масуду и его разведке в ратных делах не было нужды постигать всеобъемлющие козни, Масуду и его моджахедам дело было до оперативных планов стоящих супротив Панджшера непосредственных врагов. Но Курой знал, что к исмаилитам знал сохранную тропу прежний соратник Льва Панджшера, таджик Мухаммад Фахим. Через Фахима Курой и постарается выдавить из мудрых змей яд знания: кто послал ассасинов, убивших Счастливчика Масуда. Вот такую сделку он заключит с маршалом.
Осень, сползающая лавой вулкана
От жерла жизни к ее равнине,
Успеет застыть ли в пористой славе,
Не превратив голубые поля в пустыни?
* * *
Многотысячные, хорошо вооруженные отряды талибов покинули Кабул, выползли из его черепа шуршащими змеями, безо всяких видимых причин к ночи 13 ноября. Ставка маршала Фахима, руководившего движением северных на столицу, узнала об этом не от агентов, а благодаря телефонному звонку доброго дехканина, имя которого, вероятно, не станет уже достоянием истории. Разведчики Фахима лишь подтвердили фантастическое известие. Сорбозы муллы Омара словно искушали Фахима взять Кабул, несмотря на просьбы, угрозы и посулы американских посредников, ни в коем случае не желавших допустить Северных первыми в город власти. Бородатые воины-мудрецы соглашались, зная, насколько условна сия власть. Они вели торг, ухмылялись, предвкушая радость игры с малоопытными толстосумами. Тут-то столица и обнажила лоно, и отказаться от такого соблазна стало невмоготу.
Маршал Фахим, мужиковатый, плосколицый, тертый, как гончарный круг, решил сперва, что талибы заманивают его в ловушку. Но когда шпионы один за другим принялись подтверждать, что город чист, генерал, посоветовавшись с соратниками по альянсу, направил в Кабул несколько небольших разведотрядов. Они-то и взяли столицу, они-то и поселили в ней пустоту, которая обычно заполняет в больших городах пространство между сегодняшней ненавистью и завтрашней любовью. Так было в середине ноября.
И вот, по прошествии месяца, Курой, сидя в «тойоте» с тонированными стеклами, ощупывал глазами город. Мерзлое, но не белое декабрьское утро сопротивлялось тяжелому взгляду. Курой вспомнил о правителях этого города. Ему не довелось увидеть конец красного президента Хафизуллы Амина, нашинкованного свинцом советскими товарищами. Смерти еще более красного президента Бабрака он тоже не видел, поскольку цирроз сожрал того в Москве. Но не их вспоминал Курой тем утром. Раскачивающийся на ветру черный труп президента Наджибуллы [37], грузный, мясистый, казалось, еще живущий звериной волей к жизни, — этот метроном смерти колебался перед глазами полковника, обостряя не чувство жалости, а чувство времени. Завершающего очередной цикл…
Ради чего Аллах создал их землю, их пересохшее горло человечества? Полковник Курой вдруг,