Маршал Фахим поделился с полковником своими заботами и планами. Больше — заботами, меньше — планами. Немногословный полководец находился, очевидно, в смятенном состоянии, если снизошел до уговоров офицера разведки.
— Тяжело воевать в обороне без Льва Панджшера, а делить мир — еще тяжелее, — услышал Керим от маршала, когда кортеж въезжал в пьяный от пустоты город.
— Он ушел, стоя ногами на земле. Генералы иногда уходят иначе, — ответил полковник, прямо глядя в медные глаза Мухаммада Фахима.
Лицо маршала на миг покрылось бурыми пятнами гнева, но буряки, так же быстро исчезли, как и появились. Губы сложились в улыбку. Он провел ладонью вокруг крепкой шеи, стянутой воротом армейского френча так, будто обвязал ее бечевкой, и затем резко сжал руку в кулак, обрывая узел.
— Власть — веревка. Плохо, когда она на шее, хорошо, когда в руке. Лев Панджшера всегда понимал это. Поэтому умер, стоя на земле. Я тоже научился этому, полковник. Я буду держать веревку в руке. Будь мне верен, и у нас получится многое. Если не изменить, то удержать.
— Нельзя удержать того, что не хочет быть удержанным. Ни вы, ни я не желаем счастья и мира ни себе, ни нашим народам, ни насекомым, населяющим землю. У меня есть долг, генерал. Вы поможете мне, я помогу вам. Врагов у нас больше, чем друзей. И еще: мой учитель долго общался с суфиями, поэтому я не боюсь расстаться с этой жизнью, ногами раскачав мякоть воздуха.
Фахим рассмеялся. Это было действительно смешно: въезжая в город победителем, о чем говорит он? О веревке, о смерти, но только не о том, как теперь осуществлять власть. Разведчик прав, старый тертый Фахим не желает счастья и мира своему народу. Не верит? Не знает, что такое счастье? Маршал долго смеялся.
Полковник обождал, когда искры смеха стихнут в глубине глины, и сообщил маршалу о своем интересе. Но с просьбой, связанной с исмаилитами, решил не спешить. Поначалу он выразит готовность послужить маршалу.
Фахим обхватил ладонями колени и прикрыл глаза. Хотел бы он, чтобы полковник ему служил так же верно, как Льву Панджшера. И не желал бы иметь Куроя в числе врагов.
Маршал Фахим не стал отвечать.
Возвращение Паши Кеглера 17 декабря 2001-го. Москва
Приблизительно в те же часы, что в Московской области появился старик-афганец с одиноким костистым взглядом, в родной город вернулся Паша Кеглер. Сотрудник российской дипмиссии посадил его в Ашхабаде на самолет, оплаченный туркменами. В Домодедово страдальца встречали капитан ФСБ Бычков и Маша. Бычкову дела не было до Кеглера, но начальство есть начальство. Настойчивая просьба о невыезде из Москвы, пара обязательных вопросов, расписка о приеме живого груза — и все дела. Бычков не ожидал, что доходягу кто-то будет встречать. Домашних ведь уведомлять не стали, операцию по возвращению российского гражданина решили, по взаимному с туркменами согласию, засекретить. Для туркмен Кеглера экстрадировали после президентского прощения, для Москвы — вызволение соотечественника из плена. А тут на тебе, встречающая, да еще такая краля… Капитан даже растерялся, ведь на адрес Кеглеров секретарь российского посольства в Ашхабаде направил уведомление, но оно никак не могло уже дойти до Москвы. С таким расчетом и отсылалось. В результате Бычков промычал нечто невнятное человеку, едва способному его слушать, взял его автограф на подписке о невыезде, довез до города. Там девица пересадила объект на такси и укатила, а капитан зашел в первый попавшийся кабак и в дулю напился, так что потом от гаишников его открестила даже не «корочка», а лишь звонок начальника. А что, должны уважать мундир, враги!
Маша от Миронова узнала, что Пашу отпустят и вот-вот отправят в Москву. Генерал Аллаков, не желая более пренебрегать мелочами, решил в качестве дружеского жеста сообщить русскому полковнику о Кеглере. Андреич, в свою очередь, зная российский уклад, сразу рассудил, что бедолагу хорошо бы встретить. Но заниматься этим ему не хотелось, причем не от забот и не по лени. Что-то неприятное, ненужное могло открыться такой встречей. Он позвонил Маше.
Маша не смогла добиться от Андреича ответа на вопрос «когда». Впрочем, это ее не удивило, к мироновским таинственным скороговоркам «скоро, в свой срок», «скоро, когда один мой человек сообщит» и так далее — она привыкла. Вместо того чтобы выбивать из этого калача показания, она решила ездить в Домодедово. Каждый день. И страшилась не узнать и пропустить, и верила, что встретит. Кураж пошел. Занятие заглушало заботу о собственной жизни. Уже на второй день она увидела его. Не узнала сразу. Ни осанка, ни черты лица не выдали его, но взгляд, скользнувший по ней шершавым собачьим языком…
— Здравствуй, Паша! — Маша выступила из толпы. (Чем ошарашила капитана Бычкова.)
Кеглер сразу подошел к ней.
— Узнал? — спросила она. Помимо ее воли слезы навернулись на глаза. Кеглер, замученный, ущербный зяблик, показался ее родным. Ее родным. Она отогнала мысль о Балашове.
Когда такси уже подъехало к маминому жилищу, он наклонился к Маше и бездвижными губами, так, чтобы не увидел надсмотрщик лагерный, шепнул ей, что не может сейчас предстать перед мамой.
— Так ждал, а не осилю.
Он словно спросил совета. Маша молча посмотрела в широкую спину шофера. Пожилой водитель, всю дорогу, казалось, знать не желавший о жизни своих пассажиров, вдруг спросил:
— Разворачивать, что ли? Куда теперь?
Они заехали в супермаркет на заправке, там Маша приобрела вина, водки, пива и закуски. А потом такси отвезло Кеглера к ней домой. Она думала, что в тепле ее комнаты, укрытый пледом, он начнет оживать, как прихваченный морозом цветок. Она даже проявила нетерпение и досаду, видя перед собой по-прежнему сгорбленного человека с мертвым взглядом и мертвыми руками.
Но Паша Кеглер, лагерный доходяга, жизненным ухом уловил, что сейчас последний звук простого, понятного существа свободы умолкнет. И его организм очнулся, душа-таки вспомнила навык незамысловатого кокетства, глаза ожили.