Ночью, разглядывая спящего в ее кровати малознакомого человека, вытянувшегося солдатиком, она размышляла об отъезде в Германию. Оказывается, были варианты. Можно ведь отправиться туда не с Балашовым, можно вывезти Пашу Кеглера. Вывезти, а там видно будет. Там уже не пропасть. Выйдет замуж за немца. За пожилого… А та самая женская любовь? А есть она? Нет, если спрашивать, то пусть лучше останется мечтой. Спасательным кругом для умеющего плавать. Она вспомнила о Логинове. Печальный опыт ее подруги Уты, вот так же вынесшей на себе раненого с российского вечного поля боя. А почему, вообще, с Кеглером? Почему не с Владимиром? Его и вывозить не надо, уже вывезли. Этот сложен, этот аристократ, этот — ей партия… Маша поначалу играла с мыслью, как кошка с мышью, и успокаивала себя тем, что может в любой момент придушить ее, трепещущую. И не заметила, как роли поменялись, и уже мысль стала играть ею. Позабавилась и отпустила в сон только под утро. Обессиленная, Маша коротко уснула на плече у Паши Кеглера. А, пробудившись, сразу позвонила Балашову.
— Балашов, приезжай. Сейчас же.
Паша спал и спал, и Маше стало страшно, когда она поняла, что он может проснуться и, ожив, оттаяв, примется повествовать о пережитых страданиях. А она одна… И она решится на сочувствие и впустит его в свою жизнь на правах приживала. Или станет жесткой до злости и вытравит все вокруг ядом. И Кеглера, и Балашова. Вот тогда один путь — к такому же ядовитому Володе Логинову. Нет!
Когда Балашов услышал Машин голос, он понял, что успел примириться с разлукой, но не с расставанием. Его уверенность в принятом решении не ехать в Германию и вообще Маше больше не звонить от одного ее голоса поколебалась. Он сразу отправился в дорогу, даже не услышав слов о расположившемся у нее Кеглере. А когда увидел спящего на диване мужчину, то оказался бессилен перед волной короткого, тяжелого бешенства, вовсе не знакомого ему прежде.
— Ты что? — воскликнула в изумлении Маша, цепко схватив его за руку и пресекая рывок к выходу.
— Я тебе что, игрушка?
Маша сдержалась, чтобы не съязвить, избегая банальности объяснения. Но что-то произошло с Балашовым, что-то изменилось в нем, и это испугало, и обрадовало ее.
— Ты не игрушка, ты спасение, Игорь. Иди сюда скорее.
Она потянула его к себе, но он отстранился.
— Если спасение, то почему не вчера? Ведь он у тебя на сохранении со вчера! Или с позавчера? Все было бы так просто, если бы ты не делала этого таким сложным.
— Ты готов совсем уйти? Понял, что хочешь оставить меня?
Маша вдруг с очевидностью поняла, что Балашов был с другой женщиной. И ей стало очень больно и захотелось страстно овладеть им и вернуть… Она села перед ним на колени.
Гнев начал отпускать его.
— Ты изменил мне? — решалась Маша.
— Когда его вернули? — он присел на тумбочку у стены. Под ним раздавленной стрекозой хрустнула заколка для волос.
— Изменил… Поэтому не звонил? С Галей был?
— Он у матери уже был? Или ты хотела, чтобы я отвез его на дом?
— Ты не только изменил. Ты стал зол. Впрочем, это как раз понятно.
— Природа жестокости кроется в недостатке любви. Вот что тебе скажу. И еще. Не ты сейчас у меня дома. Мой диван пуст.
Балашов поднялся и зашел в комнату, где спал Кеглер. Паша так и пребывал в положении, в котором встретил сон. Казалось, разбудить его не может никакая земная сила, но стоило Игорю наклониться над ним, как он открыл глаза и съежился, прикрыв голову руками. Балашов, вырастив в себе из этого жеста чужую судьбу, стал сам себе противен. Стыдно. Как же стыдно… И уж совсем стыдно от сознания того, что он не рад видеть Пашу Кеглера. Ни здесь, ни вообще. Словно это возвращение может оказаться знаком возврата того самого неправильного хаоса, с которым решил покончить в своей жизни Балашов. Каких бы жертв это ни потребовало от него. Не обращая внимания на приветствие, на объяснения с Кеглером, усугубляя стыд, он и сказал ей это. И про Германию, и про измену. Ее лицо омрачилось. Она так и сидела на полу.
— Вот теперь вижу. Ты теперь зрелый. Для твоей Гали зрелый. Я могу гордиться тобой. Только уезжать с таким нельзя.
— Отчего же? Горечь вечного недосчастья только тебе позволена? Такая роскошь… А я готов уехать. Сейчас понял, как закончится мой роман.
— Конечно, Галей.
— Я о книге, Маша. Я вообще и всегда только о книге. Поскольку иначе детей у нас с тобой, как я вижу, не будет. А будет один Паша Кеглер. Ты, Паша, не обижайся. Это я от счастья тебя лицезреть. И это уйдет сейчас.
Паша не понимал их разговора. Придя в себя, вспомнив, что он на воле, он признал и Балашова. С Балашовым каким-то образом были связаны несчастья, произошедшие с ним. И тут Пашу прорвало. Он стал рассказывать клочками, урывочками вспоминать о своей полужизни и, без перерыва, то и дело отхлебывая крепкий приторный чай, говорил до самого глубокого вечера. Потом откинулся на диване и уснул ночным мерзлячком. Балашов с Машей еще долго сидели молча. Сперва в комнате, потом на кухне. Пили только чай. Наконец, Балашов вернулся к спящему и толкнул его в плечо. Паша снова сразу принял вертикальное положение.
— Я отвезу тебя домой, — не узнав собственного голоса, произнес Балашов и отвернулся. Маша стояла в дверях. У нее были пустые глазницы наркоманки.
— Тебя ждут. Твоя мама волнуется, — добавил Игорь.
— Ты распоряжаешься в моем доме? — скорее с удивлением, чем с упреком, спросила Маша. Балашов не ответил.
— Пойдем, Паша? Тебя на дом или к матери?
— Да, да. Может быть, выпьем еще чаю? Может, водки еще выпьем? — Кеглер поднялся с дивана. Его трясла лихорадка, а в лице появилась собачья заискивающая вогнутость.
— Что с тобой сделали! — вдруг всхлипнула Маша, и тогда Кеглер зло ощерился:
— А что со мной сделали? Пса вонючего сделали. Ты сделал… А теперь добрый, теперь домой отвезешь… А я женщину… Я женщину не видел столько…
Кеглер бесплотным, прозрачным движением бросился на Балашова. Он впился тому пальцами в кадык и затем со страшным пронзительным криком прицелился в глаза. Но Балашов с поразившим его самого хладнокровием (словно и не его намеревался лишить жизни впавший