— Вы будете стареть быстрее меня, писатель Балашов. Встретимся с вами через год. Или через пять. Или в следующей книге, если для вас это мера времени. Вы тогда будете старше меня. Не страдайте сейчас. Я верю в позднее счастье. Ведь позднее счастье не обязательно перезрелое. Правда?
Балашов заглянул женщине в глаза. В свете уличных фонарей и киосков они заблестели желтыми иголочками. Его стукнуло в сердце: он стал совсем взрослым. Он мог отказываться. Он распознал в себе силу отказываться. Вот ведь, казалось, не пережить эту ночь без лотрековской женской зрелости, иначе ему, маленькому Гауссу любви, не восстановить всего ряда, не провести индукции, не обрести Всей Его Женщины. Но, оказывается, можно восстановить иначе, строже и яснее. Яснее и строже. Почему эра ненависти? Да как раз поэтому!
Он не стал отвечать, а, вдруг склонившись над ней, поцеловал ее коротко в губы, развернулся на каблуках и пошел прочь.
— Э, вернись, интеллигент хренов! Я тебе в морду давать буду, — режиссер Костя устремился за Балашовым.
— Оставь его, — без особой надежды крикнула Алла, но кавалер не обратил внимания на ее призыв.
Он быстро нагнал Балашова, а схватить не успел: Витя Коровин возник за спиной и толкнул режиссера так, что тот не удержался на ногах. Балашов не обернулся. Фима шагом печального иноходца поспешил за ним.
— Ну вот. Фима, вы-то куда? Опять мне одной битого Костю везти? Фима, вы хоть разнимите их! Фима!
Но Фима ушел в ночь, пройдя мимо Коровина, который без фантазии, но искренне мутузил режиссера.
В вагоне метро Балашов обнаружил, что сидит напротив своего друга юности. Они так и смотрели друг на друга под мягкое постукивание колес, спотыкающихся о стыки рельс. На «Курской» Фима поднялся, подошел к Игорю, наступил ему в нетрезвой неловкости на башмак и, не сходя, сказал:
— Искусство живет постоянной смертью. Как любовь. Оттого и сказал немец. А ты жесток стал. Ты одно с другим путаешь.
Балашов отмахнулся. Он устал. Он был готов только на самое существенное, формообразующее. На то, что образует из настоящего будущее. Фима же представился жучком, засевшим в кухонной щели прошлого. Он утомил писателя.
Фима сплюнул, не дождавшись ответа. Балашов тоже раздразнил его до белой ярости. Так у них бывало уже.
— Что тут в общественном месте плюешься! — возмутился ветеран ВОВ.
— Я в общественном. А он — в личном. Вам что предпочтительнее? — огрызнулся Фима и вышел. В окошко уходящего поезда он увидел, как Балашова, бледного, трезвого, уносит в черный желудок тоннеля. И Фиме стало так спокойно за будущее красоты, что он сел на холодный пол и заплакал. За сим его и забрала бдительная милиция.
* * *
Странно устроена структура случайности. Иногда случайность по прихоти своей нанизывает события на одну ниточку, словно заботливая хозяйка, припасающая на сушку грибы. У запасливой случайности тоже есть лета, осени и зимы.
Режиссера били на Полянке. Сперва это делал Коровин, потом их, уже на пару с издателем, метелили какие-то местные алкаши, пока призванная Аллой милиция не принялась за всех вместе.
Фиму приблизительно в этот же отнюдь не поздний час били в отделении милиции прямо на «Курской». Не то, чтобы избивали, а ткнули пару раз тонфой под ребра, да по почкам дубиночкой — чтобы порядок знал. А то ходит по Москве без денег. Тут бы и трезвому не грех объяснить, а этот еще и подгулямши.
Фиму прекратили ущемлять и отпустили до странности легко после того, как он, и не протестуя и не прикрываясь от тычков, спросил у молоденького усердного сержанта:
— Вы фашист?
А в партию Балашова судьба все же внесла некие коррективы. Он доехал до дома без происшествий. И уже возле родного подъезда к Балашову подошел парень. С детства Игорь не любил таких парней. Такие приходили к их школе, которую звали в народе «еврейкой», убежденно, как дань отбирали «десть копеек», ухмылялись криво, сплевывали и уходили в свои дворы. Они побеждали всегда, и только Фима не хотел этого признавать и раз за разом получал от них по лицу. Игорь боялся их глаз, выдающих про их жизнь нечто очень простое, важное и белесое. Как водка. Им было просто, ему — тяжело, и это пугало больше костистых кулаков и бесчувственных рыбьих глаз.
Вот такой парень стоял перед ним, и сворачивать Игорю было некуда.
— А закурить у тебя есть хоть, брателло?
— Не курю, — ответил писатель. Он заставил себя встретиться с парнем взглядом и вдруг поймал себя на том, что полон не страха, слабого, как размякший сахар, а горькой, как чеснок, ненависти.
— Ты грубишь, брателло. Не ты ментам моего кореша сдал? Ты, сто пудов, по роже вижу.
— У меня не рожа. У меня лицо, — как можно спокойней произнес Игорь.
— Было лицо, а будет морда. Евреям, — он выставил ударение на «ям», — теперь везде козья морда. Американцам — коза и жидам вместе с ними.
Балашову впервые в жизни захотелось крикнуть, что он не еврей, что он и есть еще настоящий русский. Не от страха крикнуть, нет. Но он постеснялся своего отца. И Фимы. И Маши, до которой не успел дойти нескольких десятков шагов.
— Пропусти. Я устал, парень.
Парень скособочился, уши на голой голове встопорщились.
— Домой! На самолет садись, вот тебе домой.
Он ударил Балашова в лицо. Сильно, крюком. Игорю всегда казалось, что если вот такая шпана ударит его в лицо, то он обязательно пропустит летящий кулак и упадет. Больше боли его пугало само лежачее постыдное положение, неминуемое поражение травоядного от хищника. Но вот костяшки кулака ткнулись ему в скулу, а Балашов стоял.
— Ах ты, сука жидовня! — парень ударил Игоря ногой в пах, но угодил в бедро. Удар вывел Балашова из оцепенения. Он бросился на парня и с неведомой доселе силой пихнул на стену. Тот от неожиданности потерял равновесие и ударился об угол у дверного проема. Балашов напрыгнул на него, обхватил руками и клюнул головой в нос. Один раз, потом еще и еще, пока сам сильно не ударился носом о затылок. Тогда он расцепил объятия, схватил всей ладонью того за лицо и макнул о кирпич стены. Парень укусил его, но Балашов вырвал ладонь и ей уже, не мудруя, нанес новый удар. Самому удар этот показался несильным, но противник вдруг отвернулся и осел. Он бросил бить Балашова по ребрам, прикрыл голову руками. Игорь вошел в подъезд. Страх и ненависть освободили его разом.